Дик разыскал окулиста — самого знаменитого в Лондоне. Он был уверен, что местный доктор ничего не смыслит в своём деле, и более чем уверен, что Мейзи поднимет его на смех, если ему придётся носить очки.

— Я слишком долго пренебрегал предостережениями милорда желудка. Оттого, Дружок, у меня и рябит в глазах. Но я вижу ничуть не хуже прежнего.

Когда он вошёл в скупо освещённый коридор, который вёл в приёмную окулиста, его едва не сбил с ног какой-то человек. Он стремглав выбежал на улицу, но Дик успел заглянуть ему в лицо.

— Явно из пишущей братии. Форма лба в точности как у Торпа. До чего же он мрачен. Вероятно, узнал, что дела его плохи.

При этой мысли Дика объял настоящий ужас, такой ужас, что у него перехватило дух, и он вошёл в приёмную, где стояла массивная резная мебель, а на стенах, оклеенных темно-зелёными обоями, висели блеклые цветные литографии. Среди них он заметил репродукцию одного из своих рисунков.

Множество людей дожидались приёма. Взгляд Дика привлёк сборник рождественских песнопений в алом, тиснённом золотом переплёте. К доктору часто приводили детей, и такие книги с крупным шрифтом лежали здесь для того, чтобы их занять.

— Низкопробное идолопоклонническое Искусство, — сказал Дик, придвинув книгу к себе. — Судя по изображениям ангелов, сборник этот издан в Германии.

Он открыл книгу наугад, и в глаза ему бросились стишки, напечатанные красными буквами:

Дик читал и перечитывал эти стишки, а когда подошла наконец его очередь, сел в кресло, и доктор наклонился над ним. Луч света, отражённый зеркальцем, ослепил его, и он моргнул. Доктор ощупал на голове шрам от сабельного удара, и Дик коротко рассказал, как его ранили. Когда луч перестал бить в глаза, он увидел лицо доктора, и его снова охватил ужас. А доктор говорил какие-то туманные слова. Дик уловил средь них лишь «шрам», «лобная кость», «зрительный нерв», «соблюдайте крайнюю осторожность» и «необходимо избегать умственного напряжения».

— Каков ваш приговор? — едва вымолвил он. — Ведь я художник, мне дорога каждая минута. Что же вы посоветуете?

Снова словесный водоворот, но теперь смысл был понятен.

— У вас не найдётся чего-нибудь выпить?

В этом кабинете с задёрнутыми шторами приговоры выносились многократно, и у подсудимых часто возникала потребность подкрепить силы. Дик почувствовал в руке рюмку с коньяком.

— Насколько я понял, — сказал он, поперхнувшись обжигающим горло напитком, — вы находите у меня поражение зрительного нерва или что-то в этом роде, а стало быть, надежды нет. Много ли мне остаётся времени, если я буду избегать тягот и волнений?

— Вероятно, около года.

— Бог ты мой! Ну, а если я не стану себя беречь?

— Право, затрудняюсь сказать. Невозможно в точности установить всю глубину поражения вследствие сабельного удара. Шрам у вас застарелый, и… вы говорите, что долгое время подвергались в пустыне ослепляющему воздействию солнечных лучей? И к тому же злоупотребляли зрением, отделывая свои рисунки до мельчайших штрихов? Право, я затрудняюсь.

— Простите, пожалуйста, но для меня это полнейшая неожиданность. С вашего позволения я посижу здесь ещё минутку, прежде чем уйти. Я вам глубоко признателен за то, что вы сказали мне правду. Но это полнейшая неожиданность, право же, полнейшая неожиданность. Спасибо.

Дик вышел на улицу, где его восторженно встретил Дружок.

— Плохи наши дела, пёсик! Хуже некуда. Пойдём-ка в Парк да поразмыслим немного.

Они дошли до памятного Дику дерева и уселись под ним, потому что у Дика от ужаса подкашивались ноги и нестерпимо саднило под ложечкой.

— Отчего это обрушилось на меня так неожиданно? Словно выстрел в спину. Ведь это, Дружок, все равно что быть похороненым заживо. Через какой-нибудь год, ежели даже соблюдать всяческие предосторожности, нас окутает непроницаемая тьма, и мы уже никого не будем видеть, не сможем осуществить ни одного своего желания, живи хоть до ста лет. — Дружок радостно завилял хвостом. — Нет, Дружок, тут надо поразмыслить всерьёз. Попробуем испытать, каково быть слепым.

Дик зажмурился, и перед ним во мраке уже витали огненные крючья и пыточные колёса. Но когда он открыл глаза и посмотрел в глубь Парка, зоркость его не претерпела никакого ущерба. Сперва он все видел явственно, потом же вокруг вновь медленно завертелся ослепительный фейерверк.

— Да, малыш, дела наши совсем дрянь. Пойдём домой. Если б Торп был сейчас со мною!

Но Торпенхау был на юге Англии, где вместе с Нильгау осматривал доки. От него приходили лишь короткие и загадочные письма.

Дик ни в радости, ни в горе никогда не искал чьей-либо поддержки.

В своей опустелой мастерской, где одному из углов суждено было навсегда украситься серой дымкой, он убеждал себя, что если судьбой ему предназначено ослепнуть, никакой Торпенхау его все равно не спасёт.

— Не могу же я вызвать его и заставить прервать поездку для того лишь, чтоб он сидел тут и выражал мне сочувствие. Я должен справиться собственными силами, — сказал Дик.

Он лежал на диване, покусывая ус и стараясь представить себе, что он будет чувствовать, когда навеки погрузится в беспросветный мрак. Потом ему вспомнилось необычайное зрелище, которое он некогда наблюдал в Судане. Широкий наконечник арабского копья распорол солдата чуть ли не надвое. Сперва бедняга не почувствовал боли. Но когда он опустил глаза, то увидел, что истекает кровью. Тупое недоумение на его лице выглядело столь смехотворно, что Дик и Торпенхау, которые сами ещё не успели перевести дух и опомниться после жестокой схватки не на жизнь, а на смерть, громогласно расхохотались, и солдат словно готов был подхватить этот хохот, но губы его искривила жалкая ухмылка, признак предсмертной агонии, и он, стеная, рухнул у их ног. Припомнив этот кошмар, Дик и теперь засмеялся. Он попал в подобное же положение. «Но мой срок ещё не настал», — внушал он себе.

Он расхаживал по мастерской, поначалу медленно, но вскоре, подстерегаемый неодолимым ужасом, пустился почти бегом. Чудилось ему, будто какая-то чёрная тень неотступно преследует его, гонит все вперёд и вперёд; а в затуманенных глазах сплетались багровые круги и роились алые точки, словно капли крови от булавочных уколов.

— Спокойно, Дружок, спокойно. — Дик произнёс это вслух, стараясь себя ободрить. — Конечно, хуже некуда. Но что же теперь делать? Ведь надо что-то делать. Времени отпущено совсем мало. Ещё сегодня утром я не поверил бы этому, но теперь совсем другое дело. Дружок, что сделал Моисей, когда свет потух?

Дружок умильно осклабился во всю пасть, как и приличествует благовоспитанному терьеру, но никакого совета не подал.

— «Будь вдоволь времени, тогда, Дружок, и робость не беда… Но слышу, настигает нас…» — Он с отвращением вытер лоб, покрытый испариной. — Что же мне делать? Что делать? Просто ума не приложу, мысли путаются, но что-то делать надо, иначе я совсем рехнусь.

Дик снова забегал по мастерской, но порой останавливался, извлекая на свет свои давно заброшенные полотна и старые альбомы с эскизами: он безотчётно искал успокоения в работе, обращаясь к ней, как к чему-то такому, что не может ему изменить.

— И ты никуда не годишься, и ты тоже никуда не годишься, — твердил он всякий раз, взглянув на очередную картину или эскиз. — Довольно с меня солдатни. Это мне не удавалось. Внезапная гибель вот-вот настигнет меня самого, и все это смертоубийство слишком похоже на мою судьбу.

День угасал, и на мгновение Дику померещилось, что слепота уже напала на него врасплох, застилая все вокруг густеющей тьмой.