— Как дивно прогуляться за город в такую погоду, — сказал Дик.

— Но куда ты меня везёшь?

— Погоди, скоро сама увидишь.

Они доехали до вокзала Виктории, и Дик пошёл брать билеты; Мейзи уютно сидела в зале ожидания у камелька, и на миг её посетила мысль, что куда приятней послать в кассу мужчину, вместо того, чтобы самой локтями прокладывать себе дорогу в толпе. Дик усадил её в пульмановский вагон — потому что там тепло, — и за такую расточительность она наказала его строгим, негодующим взглядом, а поезд меж тем уже выехал за черту города.

— И все же хотелось бы мне знать, куда мы едем, — сказала девушка в двадцатый раз.

Но вот, к концу их пути, за окном мелькнуло название незабываемой станции, и лицо Мейзи озарила улыбка.

— Ох, Дик, ну и хитрец же ты!

— Знаешь, мне подумалось, что тебе, может, будет приятно снова посетить эти края. Ведь ты не бывала здесь с той давно кинувшей поры?

— Нет. Я совсем не хотела видеть миссис Дженнетт, а больше тут видеть-то нечего.

— Ну, это как сказать. Гляди-ка. Вон ветряная мельница машет крыльями над картофельным полем. Эти места ещё не успели застроить. А помнишь, как я тебя запер на мельнице?

— Помню. Ну и трёпку получил же ты за свою проказу! Но я на тебя не ябедничала.

— Она сама догадалась. Я тогда подпёр дверь палкой и пригрозил, что сейчас же похороню Мемеку заживо на картофельном поле, и ты поверила. В те времена ты была так доверчива.

Оба рассмеялись и высунулись в окно, узнавая и вспоминая многочисленные знакомые приметы, связанные с их общим прошлым. Дик не отрываясь смотрел на пухлую щёчку Мейзи, которая почти касалась его щеки, и видел, как под нежной белой кожей бьются жилки. Он был в восторге, хвалил себя за ловкую выдумку и предвкушал чудесную награду, которую получит вечером.

Когда поезд остановился, они вышли и как бы новыми глазами увидели старинный городок. Первым делом они с почтительного расстояния оглядели домик, где жила миссис Дженнетт.

— А вдруг она сейчас возьмёт да выйдет из дверей, что ты тогда сделаешь? — спросил Дик с комическим ужасом.

— Скорчу ей рожу.

— Покажи, какую, — сказал Дик, вспомнив детские шалости.

Мейзи скорчила уморительную рожицу, обратив лицо к обветшалому домишке, и Дик залился смехом.

— Стыд и срам, — произнесла Мейзи, подражая голосу миссис Дженнет. — Ну-ка, Мейзи, живо домой, будешь зубрить наизусть молитвы, Евангелие и Послания Святых Апостолов три воскресенья кряду. Я так старалась, учила тебя уму-разуму и каждое воскресенье накладывала тебе за обедом тройную порцию. Я знаю, это Дик вечно подбивает тебя на всякие проказы. А ты, Дик, если не способен быть благородным человеком, постарался бы хоть…

Она вдруг умолкла, припомнив, когда и по какому поводу эти слова были произнесены.

— …вести себя по-благородному, — с живостью подхватил Дик. — Совершенно верно. А теперь давай позавтракаем да прогуляемся пешком к форту Килинг — или ты хочешь, чтоб я взял извозчика?

— Нет уж, пойдём пешком из уважения к здешним местам. Гляди, ведь здесь почти все осталось, как было!

По знакомым, ничуть не изменившимся улицам они пошли к морю, чувствуя в душах неодолимую власть прошлого. Вскоре они очутились возле кондитерской, которой так интересовались в те времена, когда получали на карманные расходы шиллинг на двоих.

— Дик, у тебя есть мелочь? — спросила Мейзи рассеянно, словно разговаривала сама с собой.

— Всего-навсего три пенса, и если ты надеешься купить на два пенса мятных лепёшек, тебя ждёт горькое разочарование. Миссис Дженнетт утверждает, что благородной девице не пристало кушать мятные лепёшки.

Тут оба опять рассмеялись, и опять Мейзи залилась румянцем, а в жилах у Дика взыграла молодая кровь. Они с аппетитом позавтракали, дошли до моря и двинулись к форту Килинг через голый, иссечённый ураганами пустырь, на котором никому и в голову не приходило что-либо построить, такое пренебрежение вызывал он у всякого уважающего себя человека. С моря налетел студёный ветер и засвистел в ушах.

— Мейзи, — сказал Дик, — а ведь кончик носа у тебя словно берлинской лазурью выкрашен. Давай побежим наперегонки, я готов бежать сколько угодно и куда угодно, все равно ведь обгоню.

Она огляделась на всякий случай и со смехом пустилась бежать так проворно, как только позволяло ей узкое пальто, но вскоре начала задыхаться.

— А ведь когда-то мы могли пробежать целые мили, — сказала она, едва переводя дух. — Трудно поверить, что теперь не очень-то побегаешь.

— Делать нечего, моя дорогая, возраст уже не тот. Вот что значит малоподвижная, нездоровая городская жизнь. Когда мне приходило желание дёрнуть тебя за волосы, ты могла пробежать хоть три мили и при этом визжала так, будто тебя режут. Уж я-то знал, ты для того визжала, чтоб напустить на меня миссис Дженнетт, а она хватала трость и…

— Дик, ни разу в жизни я не старалась нарочно сделать так, чтоб она тебя наказала.

— Ну, конечно, ни разу. Боже правый! Взгляни на море.

— Да ведь оно такое же, как всегда! — сказала Мейзи.

Торпенхау расспросил мистера Битона и узнал, что Дик, принаряженный, тщательно выбритый, ушёл из дому в половине девятого утра, перекинув через руку нечто похожее на дорожный плед. А в полдень заглянул Нильгау сыграть партию в шахматы да посплетничать всласть.

— Дело из рук вон плохо, даже хуже, чем я ожидал, — сказал ему Торпенхау.

— Я уверен, что это ты про Дика, ведь с ним всегда что-нибудь не так! Ты возишься, как квочка со своим единственным цыплёнком. Да пускай себе бесится, ежели ему охота. Можно спустить шкуру со щенка, но не с вполне самостоятельного молодого человека.

— Тут замешана не просто женщина. Она для него единственная. И к тому же молоденькая девушка.

— Почём ты знаешь?

— Он вскочил ни свет ни заря и в полдевятого уже ушёл из дому — вскочил средь ночи, разрази меня гром! Такое бывало с ним только в армии. Но даже тогда, ежели помните, в Эль-Магрибе уже завязался бой, а нам пришлось стаскивать с него одеяло. Сущее безобразие.

— Конечно, это выглядит странно. Но, может, он решил наконец купить лошадь? Разве не мог он ради такого дела встать спозаранку?

— А может, он решил купить ещё и огненную колесницу! Нет уж, ежели б дело касалось лошади, он сказал бы нам начистоту. Верьте моему слову, это девушка.

— Поразительная уверенность! А вдруг она замужем, и тогда все проще простого.

— Ежели у вас нет чувства юмора, то у Дика есть. Какой полоумный дурак встанет до зари только для того, чтоб побывать у чужой жены? Это девушка.

— Ладно, пускай девушка. Надеюсь, она ему втолкует, что на свете, кроме него, есть и другие мужчины.

— Она помешает его работе. Она вздохнуть ему не даст свободно, женит его на себе и безвозвратно погубит в нем художника. Мы и слова вымолвить не успеем, а он уже сделается добродетельным супругом и… никогда ему не бывать в настоящем деле.

— Все может статься, но, когда это произойдёт, мир не развалится на куски… Ого-го! Дорого бы я дал, чтоб поглядеть, как Дик «с мальчишками повесничать начнёт». Об этом нечего и беспокоиться. Все в воле Аллаха, а мы можем только быть свидетелями дел его. Давай-ка лучше сыграем в шахматы.

Рыжеволосая девица меж тем лежала на кровати, устремив неподвижный взгляд в потолок. Шаги пешеходов по тротуару приближались и замирали вдали, словно непрерывные поцелуи, которые сливаются в один бесконечно долгий поцелуй. Руки она вытянула вдоль тела и в ярости то сжимала, то разжимала кулаки.

Подёнщица, которая подрядилась мыть пол в мастерской, постучала в дверь:

— Прощенья просим, мисс, но для мытья полов есть два, а то и три разных мыла, одно жёлтое, другое крапчатое, третье же супротив всякой заразы. Вот я, стало быть, и говорю себе: прежде, говорю, чем несть ведро в коридор, надобно зайти сюда да спросить, которое мыло вам угодно, чтоб я могла отмыть ваш пол. Ведь жёлтое мыло, мисс, оно…