– Эрнан, – сказал Ярле, когда они подошли поближе, и показал рукой. – Хозяина этой лавочки зовут Эрнан.

– А. Похоже на Герман, – сказала Шарлотта Исабель.

Ярле отворил дверь.

– Похоже, – сказал он, – но его зовут Эрнан. Он из Венесуэлы, а это очень-очень далеко.

В лавке были Эрнан и его жена Марисабель, они раскладывали по полкам разные овощи, а одна из дочерей доставала бананы из коробки с надписью «Бама» и подавала им. Как обычно, толстый венесуэлец, увидев Ярле, бросил все дела. Правой рукой он пригладил усы и со смехом воскликнул:

– Ага! Моргенбладет! Всегда тут! Ну вот, посмотрим-ка, посмотрим-ка. – Эрнан склонился над газетами и сделал вид, будто ищет что-то среди них. – Ах нет, ах нет, какая трагедия, и сегодня тоже нет «Моргенбладет»!

Ярле вдруг вспомнил, что он сегодня не заглядывал в почтовый ящик, чтобы посмотреть, не пришел ли ответ из редакции «Моргенбладет». Он расстроился. Неужели одно только присутствие этой девочки из Шеена настолько выбило его из колеи, что он забыл и о «Моргенбладет», и об ономастике Пруста? Что же, он теперь вовсе утратит остроту ума?

– Какая хорошенькая девочка, – сказала Марисабель на своем так мило исковерканном норвежском, – это кто такая?

Ярле изобразил на лице мальчишескую улыбку:

– А, да это моя дочь, вот кто. – Он повернулся к ней. – Шарлотта, Лотта! Поздоровайся с тетей.

Шарлотта Исабель стояла перед младшей дочерью супругов из Венесуэлы. Две эти маленькие девочки, примерно одинакового возраста, просто стояли друг против друга, не двигаясь, и смотрели одна на другую. «Странно как», – подумал Ярле. Они не сводили глаз друг с друга, просто стояли там, как две маленькие собачки, и мерили друг друга взглядом. Не враждебно, не испуганно, а будто это были два зеркала. Шарлотта Исабель обернулась.

– Здравствуйте, – сказала она Марисабель, потом повернулась к Эрнану. – А я думала, что вас зовут Герман, вот.

Эрнан засмеялся так, что все тело заколыхалось, и заявил, что если бы она захотела, то его можно было бы называть и Германом.

– Герман из Венесуэлы, ха-ха. – И он ткнул рукой в Ярле. – Послушай-ка, Моргенбладет, Эрнан и не знал, что у тебя есть дети! Уважаю! Дети! Мой отец души не чаял в своих детях, отец моего отца души не чаял в своих детях, и отец отца моего отца души не чаял в своих детях, и вот видишь, что из этого вышло!

Шарлотте Исабель в этот вечер было разрешено выбрать любые сладости, каких бы ей ни захотелось.

– На этом не будем экономить, – сказал Ярле и подмигнул Эрнану, и ему показалось, что вот эти новые отношения, между-нами-отцами-говоря, складываются прекрасно.

Он не стал рассказывать о том, что с собственной дочерью он и знаком-то каких-нибудь шесть часов.

Девочка наполнила большой пакет всякими солеными, и сладкими, и кислыми штучками, и, когда Ярле увидел, что у Эрнана есть жевательные конфеты-крокодильчики, он сказал, что они вкуснющие, правда, – он их больше всего любил в детстве, и он рассказал, что они с мамой всегда по субботам ходили в одно место, которое называлось «Перепутье», и покупали много таких, – и сам положил несколько крокодильчиков ей в пакет. И еще они взяли полтора литра кока-колы и готовую пиццу.

– Как жалко принцессу-то! – сказал Эрнан, когда они положили выбранное на прилавок. – Очень жалко. Мы смотрели всю передачу, всей семьей. Магазин закрыли и смотрели похороны. Очень жалко.

– Очень, очень жалко, – подхватила Марисабель у него из-за спины, где она доставала из коробки пачки сигарет и раскладывала их по полкам.

– Очень, очень, очень жалко, – сказал Ярле. – И заставляет задуматься, верно? Она так много значила для... ну да, для простых людей. И можно, конечно, посмеяться над этим, если очень уж приспичит, но она все-таки совершенно без всякой иронии произнесла эти свои известные слова: «Someone’s got to go out there and love people, and show it».

– Без иронии? – Эрнан нахмурил брови. – Это ты о чем – без иронии?

– Да нет, я просто хотел сказать, что это немножко... – начал Ярле, но его прервала Шарлотта Исабель которая стремглав подлетела к прилавку.

– Ой, папа! – воскликнула она. – Папа! Смотри! – И она показала на лежавшую на прилавке коробочку.

Ярле посмотрел на нее. Да? И что это? Какая-то... игра?

– Папа! Это тамагочи!

Тамагочи?

– Ой, я так хочу тамагочи! Пли-из, папа, пли-из!

– Ах, ну-ну-ну, – сказал Ярле и заметил, что голос у него приобрел отцовские интонации. – Ну-ну-ну, – продолжал он, – не можем же мы покупать все, на что ты покажешь, правда же? Ты же должна и мечтать о чем-то на день рождения, а?

Девочка разочарованно затопала ногами по полу:

– Ну вот, и мама тоже так говорит. У всех есть тамагочи, а у меня нет.

Эрнан и Марисабель засмеялись и понимающе закивали головами, и Эрнан сказал:

– Ну что же, Моргенбладет, как замечательно, что у тебя есть дочь! Дочь – это ведь жизнь и радость, вот так!

Когда они заплатили и уже собирались уходить, Ярле снова увидел, как это происходит. Шарлотта Исабель остановилась перед маленькой девочкой, которая сидя сортировала и укладывала в стопочки какие-то маленькие наклейки. Лотта присела на корточки, и девочки так сидя и смотрели друг на друга.

Эрнан кивал и улыбался.

Марисабель кивала и улыбалась.

Ярле не знал, куда и смотреть.

– Привет, – услышал он голос дочери. – Меня зовут Лотта, хочешь чего-нибудь из моего пакета? Я приехала из Шеена, а это мой папа, а мама на юге, и я видела похороны Дианы, а тебя как зовут?

– Ингрид, – сказала девочка, у которой были густые черные волосы, и взяла красную жевательную ягодку из пакета у Шарлотты Исабель. – Меня зовут Ингрид. Это Моргенбладет твой папа?

Шарлотта Исабель опешила и посмотрела наверх, на Ярле, который обменялся взглядами с Эрнаном. Тот довольно запрокинул голову и засмеялся, а потом сказал:

– Моргенбладет, да конечно, это ты и есть!

– Да, – сказала Шарлотта Исабель, – кажется.

Ингрид взяла со стола одну из своих наклеек. Она посмотрела на нее оценивающе, задумалась, наморщив нос, потом снова положила ее на стол и взяла другую. Эта тоже явилась объектом пристального изучения, и через некоторое время девочка, по-видимому, приняла какое-то решение. Она протянула наклейку, на которой была нарисована голубая собачка, Шарлотте Исабель и сказала:

– Я тебе ее дам, если ты еще придешь сюда к нам.

А когда маленькие дети ложатся спать?

Щупленькое тельце Шарлотты Исабель к концу проведенного перед телевизором вечера сонно обмякло, плечики опустились. Они просмотрели все передачи, которые на этот день стояли в программе. Во время детского часа Ярле наблюдал, как много времени дочка затрачивает на каждую вкуснятину, которую она доставала из лежащего на коленях пакета. После детского часа они разогрели в духовке пиццу и съели ее, запивая кока-колой. Ярле заметил, что девочка уже здорово просахарилась, когда она в половине девятого настояла на том, чтобы потанцевать.

– А музыка у тебя есть какая-нибудь? – поинтересовалась она.

– Ну, – сказал Ярле, – да, записей-то у меня много, но...

– «Аква»?

– Не-ет...

– «Спайс-Герлз»?

– Не-ет... Может быть, ты слышала про... такую... Бьорк?

Лотте скорчила рожицу и покачала головой. Она плюхнулась на пол.

– Фу! – сказала она и обхватила голову руками. – У тебя же одно старье.

«У меня одно старье. – Ярле кивнул. – Это во многих отношениях верно, – подумал он. – У меня одно только старье. Я во многих отношениях живу не сейчас», – подумал он и осмотрелся. Куда же, собственно, подевалась современность? А ведь она была здесь, прямо перед ним, и сегодня он поучаствовал в ней сильнее, чем за очень долгое время, разделив похороны принцессы Дианы с Шарлоттой Исабель, и он вынужден был признать, что это доставило ему определенную радость. Этот день, который начался так тихо, который содержал в себе так много нового и свежего шума, оказался совсем непохожим на все другие дни, которые он в последнее время прожил. Определенное оживление, определенный привкус присутствия в современности. Обычно он не принимал участия в современности, пришлось ему признать, и точно так же он знал, что так было далеко не всегда. Совсем напротив: раньше, собственно говоря, вплоть до совсем недавнего времени, он был глубоко погружен в современность. Он следил за политическими событиями, он знал о новых веяниях в музыке и обо всем, что происходило в поп-культуре, а теперь? Что-то такое произошло за последний год, и он как-то медленно, но верно погрузился в... старье. Он уже много месяцев не покупал пластинки. И что в этом было плохого? Разве плохо было, что, если уж говорить начистоту, в обществе имелись люди, которые были безучастны к современности, которые не знали, как развивается ситуация на Балканах, или в Сомали, или во внутренней политике, которые и ухом не вели, когда премьер-министр Норвегии говорил, что уйдет с поста, если на ближайших выборах в стортинг его партия не получит 36,9 процента голосов, которые не видели в колоссальном количестве нуворишей ничего иного, кроме преходящей фанаберии, и к тому же плохо разве было, что имелись люди, которые отмежевывались от современности со всей ее сиюминутной и тщеславной шелухой и углублялись в... старые вещи, важные вещи, вечные вещи?