– Что делает? – Шарлотта Исабель удивленно посмотрела на него и натянула одеяло до самого подбородка. – Она летит.
– Летит, понимаю; я имею в виду, кем она работает? Твоя мать. Что она делает на работе?
– А, – сказала Шарлотта Исабель и просунула свои маленькие пальчики сквозь крупные петли в вязаном одеяле. – А в этом одеяле дырки, а мама, она работает в универсаме «Рема», ясное дело.
Ярле кивнул и постарался скрыть свою реакцию. «В универсаме „Рема“, ясное дело, – подумал он; ответ его вовсе не изумил, и он постарался совладать с собой и попридержать в узде свои предрассудки. – Так, значит, она работает в торговле, – подумал он, – продает продукты».
Гм.
Он, в общем-то, что-то в этом духе и предполагал.
Когда он увидел детский почерк, которым было написано ее письмо, увидел, как она изъясняется, и поразмышлял немного над всеми этими батонами, и сырками, и танцами, и поездками на юг, его уже посетила мысль о том, что она работает с чем-то в этом духе, если она вообще где-то работает.
Ну, значит, работает.
«Мать моего ребенка – простая кассирша», – подумал он.
И сейчас она проводит отпуск на юге.
Как ему к этому отнестись? Как студенту кафедры литературоведения, ощущающему себя принадлежащим к академической элите, Ярле было трудно смириться с тем, что у него были «отношения» с кассиршей.
«Поймите меня правильно, – сказал он себе, как если бы он разговаривал с кем-то другим, – я полностью отдаю себе отчет в том, что кто-то должен работать в продовольственной торговле и что человек по определению не становится из-за этого менее полноценным, но совершенно ясно, – добавил он, обращаясь к самому себе, – что мы движемся по совершенно разным орбитам, кассирша Анетта и я. Наши жизненные амбиции и планы совершенно различны. Она предпочитает после работы принять горизонтальное положение, пялиться в телевизор и жевать чипсы. Я предпочитаю читать статьи, в которых Теодор Адорно предлагает деконструктивное прочтение Гегеля или в которых Ролан Барт анализирует импульс Кратила в имени собственном. Но, несмотря на эти расхождения, мы, значит, вместе сделали ребенка. Когда-то давно нас так сильно влекло друг к другу, что мы дали себе волю. Говорили ли мы тогда что-нибудь друг другу?»
Ярле попытался вспомнить.
Разговаривали ли они с Анеттой тем вечером 1990 года до совокупления, смотрели ли в глаза друг другу? Нет.
Он вообще ничего не мог вспомнить. Даже как она выглядела. Вообще ничего. Никакой мелочи. Маленькие сиськи? Большие сиськи? Господи. Она ведь еще в средней школе училась!
Можно ли предположить, что если бы они не упились до полной потери сознания, то из этого выросло бы нечто большее, чем просто совокупление?
«Что ж, – сухо сказал он себе. – А вот и выросло. Дочь».
– Я обожаю принцессу Диану, – прошептала Шарлотта Исабель и попросила еще колы, когда Элтон Джон запел «Свечу на ветру». – А ты, папа?
– Что – папа? – сказал Ярле, выдернутый из своих мыслей. Он долил колы ей в стакан. – О чем ты спрашиваешь?
– А ты любишь принцессу Диану?
Он посмотрел на нее. На маленького человека рядом с собой.
– Да, – ответил он без ощущения, что лжет. – Могу сказать, что по-своему как-то люблю.
– Круто, – сказала его дочь и выпустила кока-кольную пену между зубами. – А вот Чарльз ее не любит.
Ярле посмотрел на нее:
– Что ты такое говоришь?
– Чарльз, – сказала дочка и побулькала колой в горле. – Он ее больше не любит. Так мама говорит. Она говорит, что он дурак и любит тетку, которую зовут Камилла. Но он все равно пришел на похороны. Ты ведь видел, что он там, папа? Что он пришел на похороны?
Ярле кивнул. «А ведь ей всего шесть лет, – подумал он, – скоро будет семь. И такие взрослые мысли!»
– Да, – согласился он, – Чарльз пришел на похороны.
– Тсс, – сказала дочь. – Теперь нужно немножко помолчать, папа, потому что это очень красивая песня, и нужно немножко подумать об Уильяме и Генри, правда же, папа, и о принцессе Диане, она ведь умерла? О’кей?
Он посмотрел на нее. «Дети, – подумал он. – Они живут в своем собственном мире, это совершенно ясно».
– О’кей, папа? Об Уильяме и Генри? И о принцессе Диане?
– Да, – сказал он. – Сейчас мы немножко подумаем и о принцессе Диане, она ведь умерла.
– И она теперь на небе, – добавила Шарлотта Исабель Хансен.
– Может быть, – трезво заметил Ярле, не зная, обозначить ли собственную атеистическую платформу или по меньшей мере ввернуть, что далеко не все верят, что после смерти можно попасть на небо.
– Нет! Ты что, папа! – возмущенно заявила Шарлотта Исабель, не успел он и рта раскрыть. – Ну конечно она попадет на небо! Она же помогала бедным и тем, у кого СПИД!
Ярле заметил, что к концу передачи Шарлотта Исабель стала спокойнее, чем была раньше весь этот день. Она болтала не так много, как он уже привык, и ему показалось, что у нее изменилось выражение глаз. «Ну-ну, – подумал он. – Ничего сверхъестественного в этом нет. Ей есть о чем призадуматься. Ей же пришлось все это принять как должное. Что мать уехала на юг. Что она сидит вот здесь со мной. Это наверняка столь же странно для нее, как и для меня».
Он посмотрел на нее.
«Только бы она теперь не расплакалась», – подумал он.
Хорошо, что у нее с собой эта пони. Которую можно расчесывать когда захочется.
* * *
Бергенский день потускнел.
Телевизионная трансляция из Англии закончилась, и отец с дочерью вышли из дверей дома. Перед этим они распаковали ее рюкзак, и Ярле увидел, как много маленьких одежек можно сложить в большой рюкзак вместе с двумя куклами, плюшевым мишкой, розовой косметичкой с улыбающимися собаками, пазлом с изображением замка, принцессой, и не менее чем с восьмью енотами, и с целой горкой красиво обернутых деньрожденных подарков. Шарлотта Исабель потребовала выставить подарки где-нибудь на виду в его квартире, чтобы она могла подходить и смотреть на них в любое время до самого деньрожденного праздника, и Ярле пришлось снять с одной из книжных полок приличную стопку книг по теории литературы, чтобы освободить для них место. Дочка переоделась прямо у него на глазах, и Ярле, разглядывая ее худенькое тельце, девчачий позвоночник, почувствовал, что ему надо было бы отвернуться.
Когда Ярле показал ей, где она будет спать, сказав, что это «твоя комната», Лотта примолкла. На полу в крохотном, как чуланчик, кабинете был брошен старый матрас. В комнате пахло застарелым никотином, хотя он и проветрил там несколько раз. На стене висел плакат с угловатой скульптурой Джакометти, и Ярле заметил, что девочке он показался страшным. Рядом висела афиша группы «Блер», изображающая несущихся галопом оскалившихся собак. А на двери висел большой портрет Теодора В. Адорно. Рядом с компьютером стояла фотография в рамке, и, когда Шарлотта Исабель спросила, это папа Ярле или кто, ему пришлось сознаться, что нет, не папа, – это человек, которого зовут Марсель Пруст. А когда Шарлотта Исабель поинтересовалась, это товарищ Ярле или кто, ему пришлось сознаться, что нет, этого, пожалуй, тоже нельзя сказать, и пробормотал, скорее для себя самого:
– Но по духу, но по духу!..
Книжные полки в кабинете были забиты под завязку, на письменном столе тоже лежали навалом книги, свет был тусклый, и Ярле видел, как Шарлотта Исабель на холодном полу поджала пальчики на ногах.
– И это... моя комната? – прошептала она.
– Да, – прошептал он в ответ, – так что устраивайся, привыкнешь.
Идя по улице к лавке, открывшейся после окончания трансляции похорон, Ярле буквально слышал, что его дочь думает о своей комнате. Пристыженный, что не приготовил ничего лучше замызганного матраса, он попробовал поднять настроение, сказав бодрым голосом:
– Ну вот, сейчас купим вкусненького субботнего угощения.
По пути к лавке Ярле вдруг пришло в голову одно воспоминание – теплое и исполненное сладкой истомы воспоминание конца семидесятых, как они с мамой отправились в торговый центр «Перепутье» в ставангерском районе Мадла и зашли в кондитерский магазинчик, чтобы купить вкусненького на субботу. «Мама делала это ради меня, – подумал он. – А теперь я это делаю ради своей дочери».
