Я мгновение не свожу с нее взгляда. А она на самом деле профи.

— Мистер Бонд? Что вы на это возразите? — спрашивает судья.

— Уважаемый суд, присутствие матери Джейкоба на скамье подсудимых так же жизненно необходимо, как собака-поводырь для слепого подсудимого. Присяжные с пониманием отнесутся к ситуации, если им сообщить, что это не просто животное в зале суда, это необходимость, одно из условий, созданных для подсудимого-инвалида. Мать Джейкоба, вернее ее пребывание рядом с моим клиентом во время процесса, можно объяснить этими же словами, — говорю я. — Сегодня, Ваша честь, вы рассматриваете вопрос о создании необходимых условий для того, чтобы над моим клиентом вершился справедливый суд. Это право и эти условия гарантирует ему Закон о защите прав инвалидов, и, что еще более важно, Пятая, Шестая и Седьмая поправки к Конституции Соединенных Штатов Америки. Разве из этого не следует, что необходимо пойти на некоторые незначительные уступки для Джейкоба, которых лишены в суде другие подсудимые? Следует, потому что остальным подсудимым не приходится, как Джейкобу, сталкиваться с ущербной неспособностью эффективно общаться и взаимодействовать с другими людьми. Для них суд не является гигантской горой, стоящей между ними и свободой, горой, на которую они начинают карабкаться, даже не имея самого простенького инвентаря.

Я украдкой смотрю на судью и внезапно принимаю решение понизить голос.

— Как объяснить присяжным место матери Джейкоба на скамье подсудимых? Просто. Мы сообщаем, что суд дал ей право сидеть рядом с адвокатом. Мы оговорим, что это не является обычной практикой, но в данном процессе она имеет такое право. Что касается ее роли в процессе, Ваша честь, то я согласен на то, чтобы не давать ей права разговаривать с Джейкобом, а позволить общаться только письменно. Все записи в конце дня или во время перерыва следует передавать суду, чтобы мисс Шарп видела, какой именно диалог ведут мать и сын.

Судья снимает очки и потирает переносицу.

— Дело необычное, необычные обстоятельства. Передо мной прошло много подсудимых, у которых имелись проблемы с общением… Но сейчас мы имеем молодого человека, которому предъявлены очень серьезные обвинения, и он вполне может провести остаток дней за решеткой. Нам известно, что у него диагностировали неспособность общаться так, как это делают другие люди… следовательно, было бы ошибкой считать, что в зале суда он будет вести себя, как другие. — Он смотрит на Джейкоба, который — еще бы! — прячет глаза. — Справедливый суд для этого клиента не похож на справедливые суды над другими подсудимыми, но такова Америка: здесь найдется место для каждого, найдется оно и для мистера Ханта. — Он смотрит в ходатайство. — Хорошо. Я разрешаю делать перерывы. Суд попросит приставов оборудовать специальную комнату позади зала суда. Как только подсудимый почувствует необходимость покинуть зал, он должен передать вам, мистер Бонд, записку. Удовлетворены?

— Да, Ваша честь, — отвечаю я.

— После этого, господин адвокат, вы можете подойти ко мне и попросить объявить перерыв. Вы обязаны объяснить своему клиенту, что ему нельзя покидать зал, пока перерыв не объявлен и он не получил позволение суда.

— Понятно, Ваша честь, — отвечаю я.

— Касательно третьего пункта… Во время данного судебного процесса я не буду пользоваться молотком, однако приглушать свет, создавая помехи безопасности, не позволю. Надеюсь, перерывы это компенсируют: суд не возражает, если подсудимый в комнате для отдыха выключит свет.

Джейкоб дергает меня за полу пиджака.

— Можно мне надеть солнцезащитные очки?

— Нет, — резко бросаю я.

— В-третьих, я сокращу время заседаний. Мы разобьем слушание на три сорокапятиминутных заседания утром, два после обеда — с пятнадцатиминутными перерывами. Ежедневно заседание будет закрываться в 16.00. Вы удовлетворены, мистер Бонд?

— Да, Ваша честь.

— Я разрешаю матери обвиняемого занять место рядом с ним на скамье подсудимых, однако общаться они могут лишь в письменной форме. Эти записки во время перерыва должны быть представлены суду. И наконец. Вашу просьбу к обвинению формулировать вопросы просто и прямо, — продолжает судья, — я отклоняю. Вы, мистер Бонд, можете задавать любые короткие и буквальные вопросы, как хотите, но у подсудимого нет конституционного права указывать мисс Шарп, как обвинению представлять дело.

Он кладет мое ходатайство в папку.

— Полагаю, мистер Бонд, вы удовлетворены?

— Разумеется, — отвечаю я, но внутри все поет. Потому что все эти причуды и уступки в сумме дают больше, чем поодиночке: присяжные обязательно увидят, что Джейкоб отличается от обычного подсудимого, от всех нас.

Следовательно, и судить его необходимо соответственно.

Я просыпаюсь оттого, что чихаю, и открываю глаза. Я нахожусь в розовой комнате, а нос мне щекочут перья. Сажусь на узкой кровати и вспоминаю, где я: в спальне одной из девочек. Тут повсюду висят мобили с блестящими звездочками и лежат горы мягких игрушек, на полу — розовый пятнистый коврик.

Еще раз чихаю, и только тут понимаю, что на мне розовое боа из перьев.

— Что за черт! — ругаюсь я, срывая боа с шеи, и слышу хихиканье. Заглядываю под кровать и вижу, что там прячется младшая дочь моего отца, кажется, Грейс.

— Ты произнес плохое слово, — говорит она мне.

— Что ты тут делаешь?

— Это ты что тут делаешь? — в свою очередь спрашивает она. — В моей комнате?

Я плюхаюсь назад на матрас. Между прилетом и беседой мне удалось поспать каких-то четыре часа. Неудивительно, что я дерьмово себя чувствую.

Девочка выползает из-под кровати и садится рядом со мной. Она на самом деле еще крошка — хотя я не очень разбираюсь в детях. Ногти на ногах у нее накрашены розовым лаком, а на голове пластмассовая тиара.

— Почему ты не в школе?

— Потому что сегодня пятница, глупый, — отвечает Грейс, хотя ее ответ ничего мне не проясняет. — У тебя такие большие ноги! Больше, чем у Леона.

Кто такой Леон? Но она хватает плюшевую свинью и прижимает ступню игрушки к моей голой ступне.

Мои часы лежат на туалетном столике, рядом с книгой о мышонке, который был настолько робким, что стеснялся назвать свое имя. Я прочел эту сказку вчера, когда ложился спать. На часах 6.42, но мы рано уезжаем. Нужно еще успеть на самолет.

— Ты мой брат? — спрашивает Грейс.

Я смотрю на нее. Пытаюсь изо всех сил, но не могу обнаружить в нас ничего общего. Вот это действительно странно, потому что мама всегда говорила, что я напоминаю ей отца. (Для протокола: сам я этого сходства не замечаю. Я светловолосый, а у остальных членов моей семьи волосы темные.)

— Похоже на то, — отвечаю я.

— Тогда почему ты с нами не живешь?

Я оглядываюсь на стену, где висит плакат с принцессой, а в углу на столике стоит фарфоровый чайный сервиз.

— Не знаю, — отвечаю я, хотя истинный ответ: «Потому что у меня есть еще один брат».

Вот что произошло вчера вечером.

Я спустился с самолета и увидел, что родители — и мама, и папа — ждут меня за стойкой службы безопасности аэропорта.

— Что за черт! — воскликнул я.

— Именно это я и хотела спросить, Тео! — заявляет мама.

Но прежде чем она успевает бросить мне обвинение, отец говорит, мы поедем к нему домой, чтобы все обсудить.

Все двадцать минут по дороге к дому он вел глупые разговоры, а я чувствовал, как мама взглядом прожигает мне в темени дырку. Когда мы подъезжаем, я замечаю настоящую красавицу, которая, должно быть, и есть его жена. Потом он провел меня в библиотеку.

У него современный дом, совершенно не похожий на наш. В нем есть окна во всю стену и черный кожаный диван с прямыми углами. Библиотека напоминает комнату, сошедшую с журнальных иллюстраций врачебных кабинетов, — жить тут не захотел бы никто. У нас диван обит какой-то красной тканью с защитой от пятен, тем не менее на нем осталось пятно в том месте, где я однажды пролил виноградный сок. «Молнии» на двух подушках сломаны. Но когда хочется плюхнуться на диван и посмотреть телевизор — нет лучше нашего дивана.