Тем не менее я понимаю, почему Чарли Гордон согласился на эксперимент. И я понимаю, зачем начну с Джейкобом разговор, от которого сердце рвется на части. Потому что люди всегда надеются, сколько бы раз ни обманывались в своих надеждах.

— Я должна поговорить с тобой о предложении Оливера, — начала я.

Джейкоб садится прямо.

— Я не сумасшедший. Я не разрешаю ему заявлять обо мне подобное.

— Просто выслушай меня…

— Это неправда, — возражает Джейкоб. — А нужно всегда говорить правду. Семейные правила.

— Ты прав. Но иногда можно немножко солгать, если в дальнейшем это будет способствовать торжеству правды.

Он недоуменно моргает.

— Заявить, что я сумасшедший, — это не маленькая ложь.

Я смотрю на сына.

— Я знаю, что ты не убивал Джесс. Я тебе верю. Но ты должен заставить поверить в это еще двенадцать чужих людей в коллегии присяжных. Как ты собираешься это сделать?

— Расскажу правду.

— Ладно. Представим, что мы в суде. Убеждай меня.

Он бросает мимолетный взгляд на мое лицо, потом упирается взглядом в окно за моей спиной.

— «Первое правило „Бойцовского клуба“ — никому не рассказывать о „Бойцовском клубе“».

— Я так и знала! В зале суда нельзя говорить цитатами из фильмов, когда рассказываешь, что произошло… Но можно воспользоваться услугами адвоката. — Я беру его за руку. — Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что позволишь Оливеру говорить то, что он посчитает нужным, — только бы мы выиграли это дело.

Он резко опускает подбородок на грудь.

— «Один мартини, пожалуйста, — бормочет он. — Взболтать, но не смешивать».

— Я принимаю это как твое согласие, — говорю я.

Если школьный день тянется семь часов, шесть из них съедает всякая ерунда: учителя орут на вечно отвлекающихся учеников, школьники сплетничают у своих шкафчиков, преподаватель математики еще раз повторяет доказательство, которое ты понял с первого раза. Обучение на дому в первую очередь научило меня понимать, как бездарно тратится время в старших классах.

Когда за кухонным столом сидим только мы с Джейкобом, я справляюсь с заданиями за час, а чтение оставляю на вечер, на сон грядущий. Помогает то, что мама во многом предугадывает учебный план. («Мы пропустим эту часть. Если необходимо изучать мнимые числа, они станут реальными» или «Господи боже, сколько раз можно изучать пуритан? Сто? Вы учите их с первого класса! Перейдем сразу к Реформации».) Как бы там ни было, мне нравится учиться дома. По определению, ты — изгой, тебе не нужно бояться выглядеть глупо, если ответишь неправильно или когда эта «горячая штучка», с которой ты сидишь на английском, проверяет тебя; когда идешь к доске, чтобы написать уравнение из домашнего задания по математике. Я имею в виду, у нас даже нет доски.

Поскольку у нас с Джейкобом разные программы, он погружен в учебу на одном конце стола, я — на другом. Я заканчиваю раньше него, но опять-таки так было всегда, даже когда мы ходили в школу. Возможно, он чертовски умен, но временами кашу в его мозгах нельзя перенести на страницу. Похоже, так же происходит с самым сверхскоростным пассажирским экспрессом, если его колеса не соответствуют железнодорожной колее.

Как только я заканчиваю делать французский (Que fait ton frère? Il va à la prison![17]), закрываю учебник. Мама смотрит поверх своей чашки с кофе. Обычно она печатает на компьютере, но сегодня не в состоянии сосредоточиться.

— Готово! — сообщаю я.

Она растягивает губы, и я понимаю: это подобие улыбки.

— Молодец.

— Я тебе нужен? — спрашиваю я.

— Нужен. Поверни время вспять.

— Я говорил о том, что в магазин надо идти, — объясняю я. — Похоже, у нас есть нечего.

Это правда, и она это знает. Ей нельзя выходить из дому, пока Джейкоб под арестом, а значит, мы обречены на мучительную голодную смерть, если не вмешаюсь я.

— Тебе нельзя за руль, — говорит она.

— Поеду на скейте.

Она удивленно приподнимает бровь.

— Тео, с продуктами на скейте не поездишь.

— Почему? Я возьму зеленые сумки, переброшу их через плечо. К тому же не буду покупать ничего тяжелого.

Ее не нужно долго убеждать, но тут мы сталкиваемся с очередной неприятностью: у мамы в кошельке только десять долларов, а я не смогу правдоподобно изобразить из себя Эмму Хант, если буду расплачиваться кредитной карточкой.

— Эй, Джейкоб! — окликаю я. — Займи немного денег.

Он не отрывает взгляда от учебника по истории.

— Я похож на банк?

— Ты шутишь?

Мой брат, я готов поклясться, не потратил ни гроша из тех денег, что ему дарили на дни рождения, Рождество и другие праздники. Я лишь однажды видел, как он что-то покупал: пачку жевательной резинки за тридцать пять центов.

— Не нужно, — шепчет мама. — Не зли его. — Она шарит в кошельке и достает карточку для банкомата. — Остановишься у банка возле торгового центра и снимешь деньги. Мой код — сорок пять пятьдесят.

— Серьезно? — радуюсь я. — Ты только что назвала свой код?

— Да, и не заставляй меня сожалеть о сделанном.

Я хватаю карточку и направляюсь из кухни.

— Похоже, это пароль и для входа в твой компьютер?

— Соевое молоко, — перечисляет она, — хлеб без глютена, несоленая ветчина. И еще что-нибудь, что сам захочешь.

Я принимаю волевое решение не брать скейт, а пойти в банк пешком. Он от нас всего в трех с небольшим километрах. Я иду, втянув голову в плечи, и уверяю себя, что это из-за ветра, но на самом деле я не хочу наткнуться на знакомых. Я миную двух лыжников, пересекающих поле для гольфа, и пару бегунов. Когда я добираюсь до банка, то понимаю, что он закрыт, а я не знаю, как попасть в небольшой холл, где расположен банкомат. Вместо этого я обхожу здание с тыльной стороны, иду туда, где обслуживают клиентов на автомобилях, и становлюсь в очередь за «хондой».

«ВВЕДИТЕ СУММУ» — вспыхивает на экране. Я ввожу «$200», а потом, поколебавшись, отменяю операцию. Вместо снятия денег со счета проверяю баланс.

Неужели у нас на счету всего три тысячи триста пятьдесят шесть долларов? Я пытаюсь вспомнить, есть у мамы счета в других банках или только в этом. И есть ли в доме сейф, где она хранит сбережения?

Мне известно, что в местной гостинице принимают на работу пятнадцатилетних парней — убирать в ресторане посуду. И я почти уверен, что если добраться до Берлингтона, то можно было бы устроиться работать в «Макдоналдс». Ясно как день — если кому-то и нужно искать работу, так это мне, потому что маме пока нельзя выходить из дома, а Джейкоб уже доказал свою патологическую неспособность удержаться на работе.

Он трижды устраивался на работу. Сначала в зоомагазин — в то время, когда увлекался собаками. Его уволили за то, что он сказал директрисе: глупо хранить собачий корм в глубине магазина, потому что мешки с кормом очень тяжелые. Второй раз он устроился упаковщиком в продовольственную фирму, где кассиры постоянно велели ему «внимательно СМОТРЕТЬ, как сложены утки», когда тушки сходят с конвейерной ленты, а потом злились, что он стоит и ничего не делает. Хотя на самом деле Джейкоб просто не понимал смысла этих распоряжений. Третий раз он устроился летом торговать на лотке в закусочной у городского бассейна. Думаю, около часа все шло отлично, но когда пришло время обеда и к нему подбежали шестеро орущих детей, требующих коктейли, хот-доги и начо, — все и сразу, он снял фартук и просто ушел.

Сзади подъехала машина, и я тут же почувствовал себя идиотом. Стал переминаться с ноги на ногу и нажал кнопку «Снять со счета», а потом ввел сумму в двести долларов. Когда из прорези банкомата появляются наличные, я хватаю деньги и запихиваю в карман. И тут слышу, как меня окликают по имени.

— Тео? Тео Хант, это ты?

Я чувствую себя виноватым, как будто меня застукали за чем-то противозаконным. Но это не так. Разве противозаконно подходить к банкомату с той стороны, где обслуживаются клиенты на автомобилях? Противозаконно?