У Роджера состоялся долгий разговор с давним другом и коллегой Джорджем Мичеллом. Он во всех подробностях обрисовал ему положение и не стал скрывать ни единой из множества трудностей, которые новому консулу предстояло преодолевать. Мичелл, толстенький сорокалетний живчик, в каждом движении которого сквозила та же неуемная энергия, что и у его жены, записывал слова Роджера в блокнот, иногда останавливаясь и прося разъяснить то-то и то-то. Он не пал духом от открывавшихся перед ним перспектив, не стал сетовать и жаловаться, а с широкой улыбкой сказал лишь: „Что ж, теперь я представляю, что к чему, и готов к борьбе“.
До отъезда Роджера оставалось две недели, когда его вновь и с неодолимой силой обуял демон вожделения. В прошлый раз он вел себя чрезвычайно осмотрительно, но теперь, хоть и знал, какую ненависть вызывает у всех, кто связан с добычей каучука, и как легко могут они подстроить ему какую-нибудь пакостную ловушку, все же выходил ежевечерне на набережную, где всегда прогуливались в поисках клиентов мужчины и женщины. Там он и познакомился с Альсибиадесом Руисом — если, конечно, таково было настоящее имя этого человека. И повел его к себе, в отель „Амазонас“. Ночной портье, получив мзду, не стал возражать. По просьбе Роджера Альсибиадес принимал одну за другой античные позы. Потом, немного поломавшись, согласился раздеться. Он был чоло, метис белого и индеанки, и Роджер потом записал в дневнике, что мужчины, в чьих жилах смешались две эти крови, отличаются редкостной красотой лица и телосложения, превосходя этим даже бразильских кабокло, у которых тонкое изящество индейских черт соединилось с грубоватой мужественностью потомков испанцев. Роджер и Альсибиадес целовались и ласкали друг друга, но до главного дело не дошло ни тогда, ни на следующий день. Альсибиадес появился утром, и Роджер смог сфотографировать его голым в разных позах. И после его ухода отметил в дневнике: „Альсибиадес Руис. Чоло. Двигается как танцовщик. У него — короткий и широкий, когда встает, изгибается, как лук. Вошел в меня туго, как палец в перчатку“.
В эти же дни редактор „Эль Орьенте“ Ромуло Паредес подвергся нападению. Когда он вышел из здания редакции, на него набросились трое сильно нетрезвых проходимцев. Как рассказал журналист Роджеру, к которому сейчас же после этого происшествия явился в отель, его осыпали ударами и наверняка убили бы, не будь он вооружен и не отгони их выстрелами в воздух. Дон Ромуло был так взбудоражен, что отказался от предложения Роджера спуститься в уличный бар и выпить чего-нибудь. Его возмущение и негодование были безмерны. — Я всегда был лоялен к „Перувиан Амазон компани“ и делал все, что они хотели, — жаловался он. Они сидели с Роджером на кровати почти в полутьме, потому что огонек масляной лампы еле освещал один угол номера. — И когда был судьей, и когда выпускал газету. Всегда выполнял их просьбы, хоть они довольно часто внушали мне отвращение. Но я реалист, сеньор консул, и знаю, какие битвы нельзя выиграть. И я ни за что на свете не хотел брать на себя это поручение — отправляться вместо судьи Валькарселя в Путумайо. И с первой минуты я знал — они меня запутают. Так и вышло. И запутали, и принудили. Пабло Сумаэта лично приказал мне. Я поехал по его прямому распоряжению. И свой доклад, прежде чем вручить его префекту, я отдал Сумаэте. И получил назад без комментариев. Разве это не значило, что он принят? И только после этого префект получил его. А теперь оказывается, что мне объявили войну и меня хотят убить. Сегодняшнее нападение — сигнал: „Убирайся из Икитоса“. А куда? У меня, сеньор Кейсмент, жена, пятеро детей и две служанки. Какая черная, какая неслыханная неблагодарность! И вам я советую как можно скорее покинуть Икитос. Ваша жизнь в опасности. До сих пор ничего не случилось потому лишь, что они боятся связываться с англичанином, да еще и дипломатом — как бы не вышел международный скандал. Однако не обольщайтесь. Все может кончиться в один миг в пьяной драке. Послушайте моего совета, уносите ноги отсюда.
— Я не англичанин, а ирландец, — мягко поправил Роджер.
Ромуло Паредес протянул ему принесенный с собой чемоданчик.
— Здесь все документы, которые я собрал в Путумайо. На их основе написан мой доклад. Я правильно сделал, что не отдал их префекту Адольфо Гамарре. Их постигла бы та же участь, что и доклад, — быть съеденными молью в префектуре Икитоса. Заберите — я знаю, вы найдете им лучшее применение. Простите, что обременяю вас лишней кладью.
Через четыре дня Роджер уплыл, простившись с Омарино и Аредоми. Мистер Стерз устроил их в столярную мастерскую одного боливийца, где им предстояло прислуживать и учиться ремеслу. В порту, где его провожали Стерз и Мичелл, он обратил внимание, что количество каучука, экспортированного за последние два месяца, превысило показатели прошлого года. Есть ли лучшее доказательство тому, что ничего не изменилось и что индейцев уитото, бора, андоке и прочих по-прежнему немилосердно изнуряют работой?
Все пять дней плавания до Манаоса он почти не покидал каюты. Он скверно себя чувствовал, а кроме того, пребывал в упадке и жестоком недовольстве собой. Потерял аппетит и на палубу выходил, лишь когда жара в узкой и тесной каюте становилась невыносимой. Амазонка в этом месте была так широка, что берега терялись из виду. Роджер говорил себе, что никогда больше не вернется сюда. И ловил себя на том, что мысли, не дававшие ему покоя в былые годы в Африке, когда он плыл по Конго, приходят и сейчас: он думал, что все это — и величественный пейзаж, и розовые цапли, и крикливые попугайчики, иногда пролетавшие над пароходом, и стайки рыбок, которые следовали за ним и порой выпрыгивали из воды, словно бы желая привлечь внимание путешественников, — не более чем занавес, а за ним в Путумайо, в дебрях сельвы, кровожадная корысть одних людей причиняет другим беспримерные, неописуемые страдания. Снова и снова вспоминалось ему, какое невозмутимое спокойствие читалось на лице Хулио Араны на том совещании в Лондоне, в штаб-квартире „Перувиан Амазон компани“. И тогда Роджер вновь клялся себе, что будет до последнего вздоха бороться за то, чтобы не ушел от наказания вылощенный человечек, из жадности и ради наживы запустивший эту огромную мясорубку, перемалывающую жизни людей. Кто посмеет сказать теперь, что Арана не знал обо всем, что творилось в Путумайо? Он поставил спектакль, призванный обмануть всех — а прежде всего, правительства Великобритании и Перу, — чтобы по-прежнему добывать каучук, эксплуатируя здешние леса так же варварски, как и людей, их населявших.
В Манаосе, куда Роджер прибыл в середине декабря, ему, стало получше. В ожидании парохода, идущего в Пара и на Барбадос, он, запершись в гостиничном номере, смог поработать всласть, добавляя новые подробности и уточнения к своему отчету. Он повидался с британским консулом, и тот сообщил, что бразильские власти остались глухи к его требованиям и не приняли никаких мер, чтобы задержать Монтта, Агеро и других беглецов. Ходят упорные слухи, что былые сподвижники Хулио Араны сейчас работают на строительстве железной дороги Мадейра — МаморЕ.
Неделю в Манаосе Роджер вел аскетический образ жизни и по вечерам на поиски приключений не выходил. Лишь прогуливался по берегу реки или по улицам, а если не корпел над отчетом, по многу часов кряду штудировал книги по истории Ирландии, рекомендованные ему Элис Степфорд Грин. Опьяняясь прошлым своей страны, он забывал на какое-то время ужасы Путумайо, интриги, обманы и всепроникающую, вездесущую грязь растленной политики. И все же отвлекаться удавалось не всегда, потому что он постоянно помнил, что еще не завершил своего дела и в Лондоне должен будет довести его до конца.
Семнадцатого декабря он отплыл в Пара, где получил наконец депешу из министерства. Там ознакомились с его телеграммами, посланными из Икитоса, и приняли к сведению, что, несмотря на обещания перуанского правительства, никаких реальных шагов по устранению беззаконий предпринято не было, более того — преступникам позволили скрыться.
