Хуан Тисон внезапно утерял свой лоск и вальяжность. Он побагровел и затрясся от негодования.
— Я не позволю говорить со мной в таком тоне! — воскликнул он, мешая английские слова с испанскими. — Я прибыл сюда помогать вам, а не выслушивать насмешки!
Роджер Кейсмент невозмутимо наклонил голову.
— Прошу прощения, я не хотел вас обидеть, — сказал он спокойно. — В Конго мне доводилось видеть зверства, о которых язык не повернется рассказать, но такого, чтобы людей клеймили, как скотину, я пока не видал. Впрочем, уверен, вы не виновны в подобном.
— Разумеется, не виновен и не могу нести никакой ответственности! — вновь возвышая голос, отвечал Тисон. Он был просто вне себя: бурно жестикулировал и вращал глазами. — Если что-то в этом роде и происходит, то компания тут ни при чем! Разве не видите, куда вы попали, сеньор Кейсмент? Здесь царит полное безначалие — нет ни полиции, ни суда, ни какой иной власти! А те, кто здесь работает, — люди не то что необразованные, но зачастую и просто неграмотные, люди грубые, крутого нрава, искатели приключений, огрубевшие в сельве. Порой они совершают поступки, пугающие цивилизованного человека. И я это очень хорошо знаю. И мы делаем все, что в наших силах, поверьте. Сеньор Арана вполне согласен с вами. Все, кто будет уличен в злоупотреблении властью, получат расчет. Я не собираюсь покрывать беззаконие, сеньор Кейсмент. Мне дорого мое доброе имя и честь семьи, а она — не из последних в этой стране, и я, наконец, верующий человек и следую Господним заповедям.
Роджер подумал — Тисон, возможно, сам верит тому, о чем говорит. Порядочный человек, который в Икитосе, Манаосе, Лиме или Лондоне не знал и знать не хотел, что здесь происходит. Должно быть, он проклял тот день и час, когда Хулио Арана послал его в эту глушь с таким неблагодарным поручением и заставил претерпеть множество разнообразных неудобств и неприятностей.
— Мы должны работать рука об руку, сотрудничать, — повторял он сейчас, уже немного успокоившись, но по-прежнему бурно жестикулируя. — Все, что идет скверно, будет исправлено. Служащие, виновные в беззакониях, — наказаны. Я даю вам в этом мое честное слово. И прошу только об одном — смотрите на меня как на друга, как на человека, занимающего вашу сторону.
Немного спустя Тисон сказал, что ему нездоровится и потому лучше удалиться. Пожелал всем покойной ночи и ушел.
За столом остались только члены комиссии.
— Клеймят, как скотину? — недоверчиво пробормотал Уолтер Фолк. — Разве такое может быть?
— Трое из четверых барбадосцев, которых я опрашивал, подтвердили мне это, — сказал Кейсмент. — Стэнли Сили заявил, что сам, лично делал это на фактории в Абиссинии по приказу управляющего Абелярдо Агеро. Но даже и не это кажется мне ужасным. Наслушался кое-чего и пострашнее.
Не притрагиваясь больше к еде, они продолжали разговаривать, пока не опорожнили обе бутылки виски, стоявшие на столе. Спутники Кейсмента были под сильным впечатлением от шрамов на спинах у туземцев, от „кобылы“ и колодок, обнаруженных в одном из хранилищ каучука. В присутствии сеньора Тисона, пережившего несколько крайне неприятных минут, Бишоп рассказал, как устроено это орудие пытки, куда сажали скорченного индейца, который не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Если брусья сводили поплотнее, мучения его усиливались. Бишоп объяснил, что колодки всегда имеются на каждой фактории и стоят на пустыре. Спросили одного из надсмотрщиков, давно ли доставлены они на склад. И узнали, что накануне их приезда.
Было решено назавтра заслушать показания Филиппа Берти Лоуренса, Сифорда Гренича и Стэнли Сили. Симор Белл предложил пригласить и Тисона. Другие — и особенно Уолтер Фолк — возражали, считая, что в присутствии высокого начальства барбадосцы откажутся от своих свидетельств.
В ту ночь Роджер Кейсмент не сомкнул глаз. Он записывал беседы с надсмотрщиками, пока не иссякло масло в лампе. Тогда он повалился в гамак и до утра то задремывал ненадолго, то вновь просыпался от ломоты в костях и мышцах и от тягостного, горького чувства, справиться с которым не удавалось никак.
И ведь „Перувиан Амазон компани“ — это британская фирма! И ведь в ее совете директоров столько респектабельных людей из мира бизнеса и Сити — Джон Листер-Кей, барон де Суза-Дейро, Джон Расселл Габбинз и Генри М. Рид. Что скажут деловые партнеры Араны, когда из правительственного отчета узнают, что компания, которой они дали свое доброе имя и свои деньги, занимается работорговлей, вооружает подонков и с их помощью набирает себе сборщиков каучука и домашнюю прислугу, похищает мужчин, женщин и детей, бесчеловечно эксплуатирует туземцев, а если те каждые три месяца не приносят по тридцать килограммов латекса, сажает в колодки и подвешивает на дыбу, клеймит раскаленным железом или метит клинком, запарывает до полусмерти. Роджеру приходилось бывать в конторе „Перувиан Амазон компани“, разместившейся в „Солсбери-Хаусе“, в деловом центре Лондона. В роскошном здании, где по стенам висели пейзажи Гейнсборо, секретарши носили форменные платья, где полы были устланы коврами и стояла кожаная мебель, где тучей вились клерки в полосатых брюках, черных сюртуках, белых сорочках с высокими крахмальными воротничками и при галстуках, велись подсчеты, подбивались балансы, рассылались телеграммы и — главное — продавался в промышленные города всей Европы пахучий, пересыпанный тальком каучук. А на другом конце земли индейцы уитото, окайма, муйнане, нонуйя, андоке, ресигаро и бора мало-помалу вымирали в изнурительных трудах — и никто не собирался и пальцем пошевелить ради того, чтобы изменить существующее положение вещей.
„Почему туземцы даже не пытаются бунтовать? — спросил его как-то за ужином ботаник Уолтер Фолк. — Да, конечно, у них нет огнестрельного оружия. Но ведь их во много раз больше, и, восстав, они смогли бы одолеть своих мучителей хотя бы за счет численного перевеса“. Роджер ответил, что это все не так просто. Индейцы не поднимают мятеж по тем же причинам, что и конголезцы. То там, то тут случаются лишь внезапные самоубийства — одиночные или групповые. А дело в том, что, когда степень эксплуатации столь высока, дух разрушается еще прежде, чем тело. Насилие, которому изо дня в день подвергаются жертвы, подавляет волю к сопротивлению, вытравляет смятением и ужасом инстинкт выживания, превращает человека в заводную куклу. И многие индейцы воспринимают случившееся с ними не как злой умысел конкретных людей весьма особой породы, но как проклятие богов, небесную кару, от которой нет избавления.
Впрочем, здесь, в Путумайо, роясь в документах, Роджер обнаружил, что несколько лет назад на фактории Абиссинии, где работали индейцы бора, все же произошла попытка мятежа. Однако никто не желал говорить с ним на эту тему. Все барбадосцы отмалчивались. Все же удалось выяснить, что однажды ночью молодой вождь при содействии горстки людей из своего племени выкрал оружие и застрелил Бартоломе Сумаэту (родственника Пабло), который незадолго до того пьяным изнасиловал его жену. Вождь бежал в сельву. „Перувиан Амазон компани“ объявила награду за его поимку. Снарядила несколько экспедиций. Два года не могли напасть на след. И наконец индеец-предатель вывел партию охотников к шалашу, где вместе с женой скрывался этот касик — его звали Катенере. Ему самому удалось ускользнуть, но жену схватили. Управляющий Васкес изнасиловал ее прилюдно, а потом ее посадили в колодки. Продержали так несколько дней. Не давали ни есть, ни пить и время от времени стегали бичом. Спустя несколько суток касик, вероятно наблюдавший за ее мучениями, вышел из чащи, пересек пустырь, снял с плеча и бросил карабин, с покорным видом опустился на колени возле колодок, где умирала его жена. Васкес крикнул своим подручным, чтобы не стреляли. Он самолично выколол касику глаза проволокой. А потом приказал сжечь его заживо вместе с женой и в присутствии всех его соплеменников, согнанных к месту казни. Так ли обстояло дело или не так? Романтический финал этой истории, думал Роджер, вероятно, был изменен в угоду страсти к насилию, столь распространенной в здешних знойных краях. Но, по крайней мере, Катенере подал пример и стал символом — индеец восстал, отомстил мучителю и погиб как герой.
