— Я хотел бы осмотреть тюрьму и „дом заложников“, где вы держите женщин из Баллы, — резко, без перехода, сказал Роджер.
— Можете осмотреть все, что вам будет угодно, — кивнул капитан. — Ваше право. Но все же позвольте еще раз напомнить вам — не мы придумали Независимое Государство Конго. Мы лишь приводим его в действие. Иными словами, нас тоже можно счесть жертвами.
Тюрьма помещалась в сложенном из кирпича и обшитом досками сарае без окон; единственную дверь охраняли двое туземных солдат с карабинами. Внутри оказалось человек десять — среди них было и несколько стариков; полуголые пленники скорчились на полу, а двое были привязаны ко вбитому в стену кольцу. Роджера сильней всего поразили тогда не безучастные или удрученные лица этих живых скелетов, молча провожавших его глазами, покуда он проходил мимо, но смрад мочи и экскрементов.
— Мы пытались было приучить их, чтоб справляли нужду в ведра, — угадывая его мысли, сказал офицер. — Но они так и не привыкли. Предпочитают прямо на землю. Такой уж это народ. Вонь их не смущает. Может быть, они ее и не чувствуют.
Maison d'otages был размером поменьше и забит людьми до такой степени, что консул с трудом пробирался между полуголыми скученными телами. Здесь было так тесно, что иным женщинам негде было ни лечь, ни сесть, и приходилось оставаться на ногах.
— Это особый случай, — пояснил капитан Жюньё, указывая на них. — Обычно людей тут бывает поменьше. Сегодня вечером, чтобы могли поспать, переведем половину в казарму.
И здесь тоже нестерпимо воняло мочой и калом. Некоторые женщины были очень молоды, на вид — совсем девочки. И у всех был тот блуждающий, безжизненный, сомнамбулический взгляд, какой Роджер в этой своей поездке уже столько раз замечал у конголезцев. Новорожденный на руках одной из заложниц лежал так тихо, что казался мертвым.
— Какие у вас должны быть основания, чтобы отпустить их? — спросил консул.
— Это решаю не я, а судьи. Их здесь трое. Какие основания? Да одно: как только мужья погасят задолженность, так и смогут забрать своих жен.
— А если не погасят?
Капитан пожал плечами.
— Ну, одним удается выбраться, — сказал он, избегая взгляда консула и понизив голос. — А других отдают солдатам, и те на них женятся. Считай, повезло. Третьи сходят с ума, кончают самоубийством. Четвертые умирают с горя, от злобы, от голода. Вы же сами видели — есть-то им нечего. Но и в этом мы не виноваты. Провианта присылают так мало, что мне своих людей нечем кормить. Что говорить об арестантах? Иногда устраиваем среди офицеров небольшие складчины, чтобы немного улучшить рацион. Так и живем. Я бы первый хотел, чтобы все было не так. Если вам удастся что-нибудь изменить к лучшему, „Форс пюблик“ будет вам благодарна.
В Кокильятвиле Роджер Кейсмент нанес визиты трем бельгийским судьям, но приема добился только у одного. Двое других под благовидными предлогами отказали. Зато мэтр Дюваль, тучный и напыщенный господин лет пятидесяти, облаченный, несмотря на жару, в сюртук поверх жилета с часовой цепочкой и сорочки с крахмальными манжетами, провел его в свой скромно обставленный кабинет и угостил чаем. Выслушал учтиво, то есть не перебивая. Время от времени утирал обильно текущий пот давно уже мокрым платком. И со скорбным лицом кивал в такт тому, что рассказывал консул. Потом попросил изложить все это на бумаге. Для того чтобы, пояснил он, суд мог открыть дело и начать расследование всех этих прискорбных обстоятельств. Хотя, добавил он, с задумчивым видом взявшись за подбородок, было бы лучше, если бы господин консул направил свой отчет сразу в Верховный суд, находящийся сейчас в Леопольдвиле. Ибо под его юрисдикцией находится вся колония. Если делу будет дан ход, можно рассчитывать не только на то, что положение дел как-то изменится к лучшему, но и на компенсацию семьям пострадавших и им самим. Роджер Кейсмент заверил его, что так и поступит. И удалился в полнейшей уверенности, что мэтр Дюваль пальцем не пошевелит — как, впрочем, и Верховный суд. Тем не менее представить отчет он все же намеревался.
Уже под вечер, когда „Генри Рид“ готовился к отплытию, появился туземец и сообщил, что миссионеры-трапписты очень бы хотели видеть консула. В миссии Роджер застал человек шесть монахов и среди них — отца Юто. Дело же заключалось в следующем: они хотели, чтобы Роджер потихоньку вывез нескольких беглецов, который день прячущихся в монастыре. Все они были из Бонжинда, деревни в верховьях Конго, где „Форс пюблик“ провела карательную операцию столь же сурово, как и в Валле.
Обитель размещалась в крупном двухэтажном строении из камня, глины и дерева и снаружи казалась настоящей крепостью. Окна были закрыты наглухо. Настоятель по имени дон Жезуальдо, португалец родом, был уже очень стар, как, впрочем, и остальные монахи — такие иссохшие и изможденные, что тела их едва угадывались под белыми, с черными наплечниками, сутанами, перехваченными сыромятными кожаными поясами. Послушники были моложе. Но все, включая и отца Юто, напоминали живые скелеты, словно эта худоба была едва ли не отличительной особенностью здешних братьев-траппистов. Света в обители хватало, потому что лишь часовню, трапезную и спальню затеняла крыша. Имелись сад и огород, птичник, кладбище и кухня с большим очагом.
— В чем виноваты эти люди, которых вы просите меня вывезти отсюда втайне от властей?
— Виноваты в том, что бедны, — сокрушенно сказал дон Жезуальдо. — И вам самому это хорошо известно. Вы только что своими глазами видели в Валле, что значит быть неимущим, бесправным и — конголезцем.
Кейсмент кивнул. Разумеется, было бы милосердным деянием оказать траппистам просимую помощь. Тем не менее он колебался. Ему, дипломату, вывозить беглецов, сколь бы неосновательны ни были те причины, по каким их преследуют, было крайне рискованно: это могло бы скомпрометировать Великобританию и совершенно извратить задачу, которую он выполняет для Министерства иностранных дел, — сбор и передачу сведений.
— Можно мне будет взглянуть на них и расспросить?
Дон Жезуальдо согласился. Отец Юто вышел и почти тотчас вернулся с несколькими конголезцами. Их было семеро — четверо мужчин и три мальчика. Левая рука у каждого была отрублена или размозжена прикладом. Ребра и спины — в рубцах от бича; лица иссечены давними ритуальными шрамами. Их вожак, назвавшийся Мансундой, носил головной убор из перьев, а на шее в несколько рядов — ожерелья из звериных клыков. Отец Юто взялся переводить. Когда Бонжинда два раза подряд не выполнила поставки каучука — деревья в округе были уже истощены и давали очень мало латекса, — африканцы из „Форс пюблик“, размещенные в деревне, начали истязать жителей, рубить им руки и ноги. Вспыхнул восстание; одного стражника убили, другим удалось убежать. Несколько дней спустя нагрянул отряд „Форс пюблик“: сжег деревню, причем многие туземцы сгорели в своих хижинах, поубивал жителей, не разбирая, где мужчины, где женщины, а уцелевших увел в тюрьму и в „дома заложников“. Мансунда считал, что спастись удалось только ему и шести его товарищам. Если бы они попались „Форс пюблик“, их постигла бы участь остальных, потому что в Конго восстание туземцев неизменно каралось уничтожением всей общины.
— Ну, хорошо, отец мой, — сказал Кейсмент. — Я возьму их на борт „Генри Рида“ и увезу отсюда. Но — не дальше французского побережья.
— Господь вам воздаст сторицей, господин консул, — отвечал монах.
— Не знаю, не уверен, — сказал на это Роджер. — В данном случае мы с вами нарушаем закон.
— Закон человеческий, — поправил его монах. — И преступаем мы его именно потому, что хотим исполнить закон Божеский.
Роджер Кейсмент разделил с монахами их скудную и постную трапезу. И много разговаривал с ними за ужином. Дон Жезуальдо пошутил, что в честь гостя трапписты даже нарушили обет молчания, предписанный уставом ордена. Роджеру показалось, что Конго подавило и одолело этих людей, точно так же, как и его самого. „Почему же так получилось?“ — вслух недоумевал он за столом, вспоминая, с каким воодушевлением девятнадцать лет назад приехал в Африку и как убежден был тогда, что колониализм подарит конголезцам новую и достойную жизнь. Отчего же так вышло? Отчего стало возможным, что такое благое намерение обернулось таким чудовищным ограблением, такой умопомрачительной, поистине зверской жестокостью, творимой людьми, которые, называя себя христианами, мучили, пытали, убивали беззащитных туземцев, не щадя ни стариков, ни детей? Разве европейцы пришли сюда не затем, чтобы покончить с работорговлей и принести сюда религию справедливости и милосердия? И, право же, разве происходящее здесь во сто крат не хуже работорговли?
