Добрые и мягкие по натуре, король Георг и королева Мария подсознательно считали, что королевские особы составляют особую касту. Чипе Шэннон писал о состоявшейся в 1923 г. свадьбе лорда Вустера (впоследствии герцога Бофора) и леди Мэри Кембридж, королевской племянницы: «После церемонии все члены королевской семьи — король, две королевы, принцессы, российская императрица и т. д. — целую вечность простояли, целуясь, перед святой Маргаритой. Королевские особы на публике всегда ведут себя так, словно вокруг никого нет».
У королевы Марии была своеобразная привычка называть членов королевской семьи «дорогой такой-то и такой-то», а всех остальных «бедный такой-то и такой-то». Так, она могла спросить у своей юной подруги: «И как там Ваша бедная мать?» — в то время как «бедная» женщина отличалась завидным здоровьем и состоянием.
Король и королева были столь же взыскательны к своим придворным, как и любой средневековый монарх, в том числе и к их физической выносливости. «Огромные стопки писем, казалось, не уменьшались, — писала одна придворная дама, — и я редко откладывала перо раньше часа дня. Часто еще позднее. Я даже помню, как заканчивала с письмами в 8 ч. утра, потом принимала ванну и спускалась к завтраку в 9 ч., чтобы начать новый день». Дворцовый этикет также требовал все время находиться на ногах — «перпендикулярный вечер», как называла это одна из жертв такого этикета. Когда личный врач королевы Виктории, измучившись, после ужина упал в обморок, она сказала только: «И доктор тоже!»
В основном королевские придворные воспринимали долгие часы службы и начальственные окрики без жалоб и недовольства. Если же они вдруг начинали бунтовать, Стамфордхэм напоминал: «Мы все здесь слуги, хотя некоторые и влиятельнее других». С другой стороны, король и сам охотно разгонял набежавшие тучи. «Боюсь, я был немного раздражен, — мог он сказать личному секретарю или конюшему, — но Вы ведь знаете, что все это ровным счетом ничего не значит». За королевским панцирем скрывалось добрейшее сердце.
Он проявлял большую заботу о наделении всяческими льготами и жильем тех придворных, которые больше всего в этом нуждались. В случае чьей-то болезни он направлял на медицинские нужды небольшие суммы денег и не скупился на сочувственные письма — таково, например, написанное в 1918 г. послание Уиграму: «Мне очень жаль, что Вы приболели, но, надеюсь, полежав пару дней в постели, снова встанете на ноги. Не беспокойтесь, что касается меня, то я пока прекрасно справляюсь и сам… По-моему, сегодня утром Вы выглядели довольно скверно. Вам не нужно было ездить с нами вчера вечером. Надеюсь по возвращении найти Вас в добром здравии».
Делал он и подарки. Преподнеся Годфри-Фоссетту охотничьи сапоги из дельфиньей кожи, король заставил его тут же их примерить. «Было неудобно, — записал конюший, — поскольку у меня оказался дырявый носок».
Король также проявлял редкую внимательность к женам придворных, которыми другие часто пренебрегали. Поскольку сам он не выносил разлуки с королевой, то старался устроить так, чтобы при переездах двора из одной резиденции в другую жены придворных могли сопровождать мужей. До войны этикет не допускал, чтобы монарх публично принимал какую-нибудь актрису. Поэтому когда в 1914 г. Джон Фортескью, королевский библиотекарь, женился на молодой актрисе, то вынужден был оставлять ее в Лондоне на то время, пока находился с королем в Виндзоре. Узнав об этом, король с королевой предложили Фортескью привезти жену в Виндзор на выходные, а когда она приехала в замок, оба пришли ее навестить. Позднее этот давний обычай был отменен; миссис Фортескью была официально представлена королю во время приема гостей в саду и приглашена вместе с мужем на ужин в замок. Преемник Фортескью, Моршед, также привозил в Виндзор свою молодую американскую жену. «Король вел себя со мной как самый что ни на есть милый дедушка», — вспоминала потом она.
Ту же систему кнута и пряника он применял и ко всем тем официальным лицам, которые, не являясь придворными, выполняли роль связующего звена между дворцом и правительством или же представляли его за границей. Если намеченные планы срывались, никто не оставался в неведении относительно недовольства короля, особенно если дело касалось флота. Во время одного смотра, наблюдая за флагманским кораблем, король заметил, что нижний конец сходни на три фута выше планшира его собственного катера. «Когда я отправляюсь в Лондон, — рявкнул он, — у моего экипажа сначала проверяют, вертятся ли колеса. Когда я инспектирую свой флот, то ожидаю, чтобы здесь было сделано то же самое!»
Однако государственные служащие также неоднократно ощущали на себе его сочувствие и понимание, причем зачастую именно тогда, когда они больше всего в этом нуждались. Когда с должности постоянного заместителя министра иностранных дел вышел на пенсию сэр Артур Николсон, отец будущего биографа короля, тот, сообразив, что в жизни этого дипломата образовалась чудовищная пустота, под предлогом перегруженности Стамфордхэма работой предложил Николсону каждое утро приезжать во дворец и разбирать с ним свежие телеграммы. Это продолжалось до тех пор, пока Николсон не нашел себе более увлекательную работу в Сити. Такое же внимание король проявил к сэру Эдварду Григгу, только что вернувшемуся из Кении после нелегкой службы на посту губернатора этой колонии. «Я знаю, что Вы сейчас чувствуете, — сказал ему король. — Вы долго отсутствовали и очень много трудились. Не все получилось так, как Вы хотели, но никто даже не потрудился понять, что Вы все-таки прилагали все усилия и что Вам было тяжело, и никто не догадался хотя бы сказать Вам спасибо. Так вот, я говорю Вам сейчас спасибо».
Такую заботливость король проявлял до конца дней. Почти перед самой смертью король из Сандрингема направил письмо в Форин оффис с просьбой, чтобы одному переутомленному работой чиновнику, Роберту Ванситтарту, дали «хорошо отдохнуть, в чем, как понимает король, он очень нуждается».
Гарольд Ласки однажды определил роль личного секретаря суверена как «почетное рабство». Этими словами можно охарактеризовать и личную жизнь королевы Марии. Более сорока лет она верно охраняла покой мужа, защищая от всего, что могло бы вызвать у него тревогу и раздражение. Ради этого она пожертвовала собственными интересами, удовлетворяя любую его прихоть без возражений и даже без вопросов. Ее рабство, хотя и добровольное, было тем не менее абсолютным.
Наиболее очевидно это проявлялось в ее внешнем облике. Надев в 1914 г., во время государственного визита во Францию, платье, фасон которого к тому времени уже вышел из моды, она и десятилетие спустя не рассталась с длинными и пышными юбками, шляпами без полей и старомодными зонтиками. Вскоре после войны она, правда, пару раз попыталась соответствовать веяниям моды, надев летнюю шляпу с широкими полями и чуть-чуть приподняв подол платья, чтобы были видны ее элегантные лодыжки. Однако король, такой же тиран, как и его отец, когда дело касалось гардероба, был недоволен подобными переменами, и королева снова вернулась к величественному стилю, не связанному ни с одной конкретной эпохой. Нельзя, правда, сказать, чтобы это ей не шло. Вернувшись после десятилетнего отсутствия в Лондон, Менсдорф писал: «Она выглядит гораздо красивее — с седыми волосами женщины в возрасте, но с молодым и свежим цветом лица. Она не прибавила в весе и сегодня смотрится более привлекательно, чем когда-либо раньше».
Косметику королева отвергала и осуждала, когда ею пользовались другие. Одна юная герцогиня, которой велели поцеловать на балу королеве руку, сделала это с таким рвением, что на лайковой перчатке остался четкий багровый отпечаток. «Она одарила меня испепеляющим взглядом, которым было сказано все, — пишет „преступница“, — и я с позором удалилась». Одежда, которая на других выглядела бы нелепо, на ней лишь казалась упреком напрасному беспокойству модельеров. На завтрак королева обычно надевала очень большой меховой воротник, окрашенный в пурпурный цвет, и ток, шляпу без полей, целиком сделанную из искусственных анютиных глазок; однажды во время приема на открытом воздухе она показалась господину Шэннону «настоящей Юнгфрау,[119] белой и сверкающей на солнце». Леди Памела Берри, ошеломленная вечерней демонстрацией драгоценностей, среди которых было пять бриллиантовых колье, воскликнула: «Она захватила все самое лучшее!»
