Что-то еще смущало Грегориуса, но должно было пройти время, прежде чем он понял, что: нигде не было ни пылинки. Он прикрыл глаза. Теперь Адриана скользила по воздуху, как бесплотный дух с расплывчатыми очертаниями. Не этот ли дух стирал здесь пыль одиннадцать тысяч дней подряд? И за этим занятием поседел?

Когда Грегориус снова поднял веки, Адриана стояла возле нагромождения книг на полу, которое выглядело так, словно каждую минуту могло обрушиться. Она уперлась взглядом в толстую солидную книгу, лежавшую наверху, на обложке которой был изображен человеческий мозг.

— O cérebro, sempre o cérebro[34], — тихо произнесла она. — Porquê não disseste nada[35]?

Теперь в ее голосе слышался гнев, умерившийся гнев, смиренный временем и молчанием брата на протяжении десятилетий. «Он ничего не сказал ей о своей аневризме, — думал Грегориус, — ничего о своих страхах и ощущении близкого конца. Она узнала об этом постфактум, из его записей. И, несмотря на свой траур, пришла в ярость оттого, что он лишил ее интимности этого знания».

Между тем Адриана подняла отрешенный взгляд и остановила его на Грегориусе, словно впервые заметила гостя. С неимоверным усилием, отражавшимся на ее лице, она медленно возвращалась в настоящее.

— Ах да, что ж вы там встали? Пройдите, — сказала она на французском и твердым шагом, ничем не напоминавшим предыдущие, проследовала к письменному столу и выдвинула два ящика. В них оказались толстые картонные папки с кипами листов, крест-накрест перевязанные красными ленточками.

— Все началось после смерти Фатимы. «Это спасает меня от душевного паралича, — говорил он, а через несколько недель вдруг сказал: — И почему я не понял этого раньше? Надо писать! Только так можно постичь, кто ты есть. Не говоря уж о том, что без этого никогда не узнаешь, кем ты не являешься!» Никто не должен был видеть его записей, даже я. Он запирал их на ключ и носил ключ с собой. Он… он мог быть таким недоверчивым…

Она задвинула ящики.

— Мне надо остаться одной, — сказала резко, почти враждебно.

Спускаясь по лестнице, она больше не промолвила ни слова. Отомкнув входную дверь, Адриана застыла, молчаливая, колючая, чопорная — не та женщина, который подашь на прощание руку.

— Au revoir et merci[36], — замешкавшись, вымолвил Грегориус.

— Как ваше имя?

Вопрос прозвучал на повышенных тонах и больше походил на окрик, что снова заставило Грегориуса вспомнить о предостережении Котиньо.

— Грегориус.

— Грегориуш, — неуверенно повторила она. — Где вы живете?

Он назвал отель. Не произнеся и слова на прощание, она закрыла за ним дверь и повернула ключ.

В Тежу отражались облака. Они на всем скаку гнались за солнечными пятнами на поверхности воды, накрывали их, проглатывали свет и выплевывали в другом, прежде затененном месте. Грегориус снял очки и прикрыл лицо ладонями. Лихорадочная смена ослепительной яркости и беспросветной тьмы, адскими муками пытавшая его через новые стекла, отступила. Честно сказать, проснувшись в отеле после непродолжительного и беспокойного дневного сна, он снова попробовал надеть старые очки. Однако теперь они показались тяжким грузом на переносице, как будто он был приговорен пожизненно нести их бремя.

Растерянный, не вполне очнувшийся от путаных видений, он долго сидел на краешке кровати, пытаясь как-то расшифровать и упорядочить утренние впечатления. Во сне, в котором онемевшая Адриана с мертвенно-бледным мраморным лицом бродила как призрак, царствовала чернота, чернота, обладавшая поразительным свойством: она покрывала собой все предметы, независимо от того, какой цвет, какую яркость и насыщенность они имели прежде. Бархатная ленточка на шее Адрианы, достававшая почти до подбородка, душила, и она беспрестанно скребла по ней, пытаясь сорвать. Потом она обеими руками схватилась за голову, словно защищая не столько череп, сколько мозги. Стопки книг начали рассыпаться одна за другой, и в какой-то непостижимый момент Грегориус, со смешанным чувством напряженного ожидания и нечистой совести вуайериста, оказался сидящим за письменным столом Праду, на котором громоздились окаменевшие останки прошлого, а среди них тот самый начатый лист с несколькими строками, который выцвел тут же, как только он остановил на нем взгляд.

Позже, когда он пытался разобраться, где сон, где явь, ему пришло в голову, что визита в голубую практику на самом деле не было — просто особенно яркий сон во сне, пригрезившийся на грани бодрствования. Тогда он обхватил голову руками и попытался вернуть чувство реальности, восстановить и свой визит, и образ Адрианы, спокойно и беспристрастно, очищая от всяческих наслоений, заново пережил тот короткий час, что провел с ней, шаг за шагом, жест за жестом, слово за словом. Он замерзал под ее горьким леденящим взглядом, в котором отражалась непримиренность с прошлым. Его пронзало чувство неисправимой вины, когда он видел ее, бесплотной тенью кружащую по комнате Амадеу, полностью погруженную в прошлое, почти на грани безумия. Ему хотелось натянуть ей на голову платок, чтобы дать успокоение смятенному духу.

Путь к Амадеу ди Праду вел через эту одновременно хрупкую и жесткую женщину, точнее сказать, через темные коридоры ее воспоминаний. А хочет ли Грегориус взвалить эти воспоминания на себя? Готов ли он к этому? Он, прозванный коллегами Папирусом, потому что скорее скрывался в древних текстах, чем жил реальной жизнью?

Он пришел к заключению, что должен найти других, кто знал Праду. Не только видел, как Котиньо, или пациентов, вроде хромоногого и его жены, — по-настоящему знал, как друга или соратника по борьбе. «От Адрианы узнать что-нибудь о них не удастся, — размышлял он. — Погибшего брата она воспринимает исключительно как свою собственность, это ясно уже по тому, как она причитала над книгой по медицине. Всякого, кто подверг бы сомнению правду о нем, — которая известна ей и только ей, — она бы стерла в порошок и всеми способами заставила держаться от них подальше.

Грегориус отыскал номер Марианы Эсы и, после долгих минут колебаний, все-таки позвонил.

— Простите, вы не будете против, если я навещу вашего дядю Жуана в доме престарелых? Теперь я знаю, что Праду тоже был в Сопротивлении. Может быть, Жуану что-нибудь известно?

Некоторое время царило молчание, и Грегориус уже собрался извиниться за бестактную просьбу, как раздался низкий задумчивый голос Марианы Эсы:

— Разумеется, я ничего не имею против… Даже наоборот, думаю, увидеть новое лицо пойдет ему на пользу. Только вот не знаю, как сделать так, чтобы он принял вас… Видите ли, иногда он может быть жутко резким, вчера вот был совсем не в духе… Не можете же вы просто взять и ввалиться к нему с просьбой. — Она помолчала. — А знаете, я, кажется, нашла выход. Я обещала принести ему новую запись сонат Шуберта в исполнении Марии Жуан Пириш. Не знаю, в чем тут дело, в музыке ли, в пианистке, или в извращенной форме патриотизма, но он признает только ее исполнение. Впрочем, неважно, диск ему точно понравится. В прошлый раз я забыла его прихватить, но вы можете занести. Так сказать, быть посланцем. Возможно, для вас это шанс.

Он пил с Марианой чай, ароматный, золотистый «ассам» с кусковым сахаром, и между делом рассказывал об Адриане. Он ждал ее реакции, но она только слушала, молча прихлебывая чай, и только когда он упомянул голубую чашку со спрессованной гущей и переполненную пепельницу, ее глаза по-кошачьи сузились.

— Будьте осторожны, — сказала она, пожимая на прощание руку, — я имею в виду, с Адрианой. И расскажите, как там будет с Жуаном.

И вот он, Грегориус, сидит на палубе с диском шубертовских сонат и смотрит вдаль, на Касильяш, где находится дом престарелых, в котором человек, прошедший пытки, но не опустивший взгляд, нашел свое последнее пристанище. Грегориус снова закрывает лицо руками. Если бы неделю назад кто-то сказал ему, склонившемуся над тетрадями с латинскими упражнениями в его бернской квартире, что на седьмой день он будет сидеть на пароме через Тежу, в костюме с иголочки и с новыми очками на носу, направляясь к жертве салазаровского режима, чтобы выяснить что-то о жизни португальского врача и поэта, почившего тридцать лет назад, он счел бы того сумасшедшим. Неужели это он, тот самый Мундус, книжный червь, которого бросает в дрожь даже от того, что в Берне упала пара снежинок?