«Minha Senhora, — начинал он снова и снова, — minha Senhora[79]… — и не знал, что сказать дальше.

Он позвонил Доксиадесу.

— Нет, что вы, — ответил грек, — совсем не разбудили. Со сном опять проблемы. И не только со сном.

Такого Грегориус от него еще никогда не слышал. Он испугался.

— В чем дело?

— Ах, ничего страшного, — сказал грек. — Просто устал. Допускаю ошибки. Пора кончать.

— Кончать? С чем кончать? С практикой? И что потом?

— Например, поехать в Лиссабон, — засмеялся Доксиадес.

Грегориус рассказал о Педру, о его скошенном лбе и эпилептическом взгляде. Грек вспомнил аборигена из Юры.

— После этого вы играли скверно, — заметил он. — Для ваших способностей.

Начало светать, когда Грегориус заснул. Двумя часами позже, когда он снова проснулся, над Лиссабоном лучилось безоблачное небо и люди ходили без пальто. Он пошел к парому и взял билет до Касильяш, где в доме престарелых обитал Жуан Эса.

— Я так и знал, что вы сегодня придете, — сдержанные слова с его тонких губ срывались как огнедышащий фейерверк.

Они пили чай и играли в шахматы. Пальцы Жуана дрожали, когда он брал фигуру и ставил ее с легким клацаньем на доску. И каждый раз Грегориус вздрагивал от вида его изуродованной руки.

— Не боль и не страдания самое страшное, — сказал Эса. — Самое страшное — унижение. Унижение, когда чувствуешь, что делаешь в штаны. Когда я вышел, во мне горела жажда мщения. Пылала. Сжигала. Я каждый вечер ждал в укрытии, когда эти палачи выйдут «со службы». Они выходили в скромных плащах, с кейсами, как обычные служащие какого-нибудь бюро. Я следовал за ними до дома. «Око за око». Единственное, что меня спасло, была брезгливость. Брезгливость дотронуться до них. А надо было это сделать, выстрел — слишком легкий исход для таких. Мариана полагала, что мне надо пройти курс реабилитации. Нет, «реабилитироваться», как они это называют, я не желаю. Терпеть не могу «реабилитированных». Все эти «реабилитированные» — либо оппортунисты, либо усталые равнодушные люди.

Грегориус проиграл. Уже через несколько ходов он понял, что не хочет выигрывать. Все искусство состояло в том, чтобы не дать этого почувствовать, и он решился на рисковый маневр, который мог заметить разве что такой ас как Эса. И тот заметил.

— В следующий раз не поддавайтесь мне, — усмехнулся Эса, когда раздался сигнал на ужин. — Иначе я рассержусь на вас.

Они жевали приютскую еду, которая не имела вообще никакого вкуса. «Это каждый день так», — насмешливо предупредил Эса, а когда Грегориус взглянул на его лицо, впервые увидел по-настоящему открытую улыбку.

За ужином Грегориус узнал о брате Жуана, отце Марианы, женившемся на деньгах, и о ее, тоже неудачном, браке.

— А почему вы не спрашиваете об Амадеу? — спросил Эса.

— Я пришел к вам, а не из-за него, — опустив глаза, ответил Грегориус.

— Хорошо, пусть не ради него вы здесь, — сказал Эса после ужина, — но я хочу кое-что вам показать. Он дал мне это после того, как однажды я спросил, что он там все пишет. Я столько раз это читал, что знаю почти наизусть.

И он перевел Грегориусу оба листа.

O BÁLSAMO DA DESILUSÃO — БАЛЬЗАМ РАЗОЧАРОВАНИЯ

Разочарование обычно считают несчастьем. Опрометчивый предрассудок. Как, если не через разочарование, мы можем познать, чего ждем и на что надеемся? И как, если не через него, приходит к нам это самопознание? Никто не может понять себя без разочарования.

Мы не должны, вздыхая, претерпевать разочарования, как нечто, без чего наша жизнь стала бы лучше. Мы должны их отыскивать, выслеживать, собирать. Почему я разочарован, видя, как постарели и подурнели лица любимых актеров моей юности? Чему учит меня разочарование оттого, что успех так мало значит? Некоторым целой жизни не хватает, чтобы признать разочарованность в своих родителях. А чего, собственно, мы от них ожидали? Люди, вынужденные жить с невыносимыми болями, часто чувствуют себя разочарованными от отношения к ним других, даже тех, кто терпеливо выносит их капризы и ухаживает за ними: слишком мало говорят и делают, слишком мало чувствуют. «А вы чего ждали?» — спрашиваю я. Они и не могут сказать, и смущены тем, что годами носят в себе ожидание, которое обречено на разочарование, когда вы так мало открываетесь им».

Тот, кто действительно хочет знать, кто же он есть на самом деле, должен стать неутомимым, фанатичным коллекционером разочарований. И собирательство этого опыта должно стать манией, страстью всей его жизни, поскольку у него с отчетливой ясностью стоит перед глазами, что разочарование — это не жар разрушительного яда, разочарование — это успокоительный бальзам, утишающий жар. Он очищает глаза, чтобы они видели истинные контуры нас самих.

И для коллекционера речь идет не только о разочарованиях, которые касаются других людей или обстоятельств. Если человек открыл для себя разочарование как путеводную нить, он стремится узнать, насколько можно быть разочарованным в самом себе: от изменившего мужества, или недостатка правдивости, или от чрезмерно стиснутых границ чувствований, действий, высказываний. Что же это такое, чего мы от себя ожидаем и на что надеемся? Быть безграничными? Или вообще быть иными, чем мы есть?

Кто-то может жить надеждой, что, снизив порог своих ожиданий, сжавшись до одной твердой косточки, тем самым станет неуязвимым для боли разочарования. Но каково это было бы, вести жизнь, лишенную смелых, отчаянных надежд, единственным ожиданием которой остается лишь упование на то, что скоро придет автобус.

— Я не знал никого, кто бы мог так безудержно забыться мечтами, — сказал Эса. — И это он, тот, который ненавидел разочаровываться. То, что он здесь пишет, направлено против него самого. Он часто и жил поперек себя. Хорхе бы оспорил это. Вы познакомились с Хорхе? Хорхе О'Келли, аптекарем, в чьем заведении день и ночь горит свет? Он знал Амадеу гораздо дольше меня, гораздо. И все-таки…

Я и Хорхе… м-да. Один раз мы сыграли партию в шахматы. Один-единственный раз. Вничью. Но когда речь шла об операциях Сопротивления, об особо тайных и конспиративных, мы были непобедимой командой, близнецами, чувствующими друг друга без слов.

Амадеу исходил ревностью к этому бессловному взаимопониманию, к тому, что был исключен из наших тайных планов и дел. «Ваша фаланга», — называл он наш заговор молчания. И явно чувствовалось, что он был бы рад разрушить этот союз. Он высказывал догадки. Иногда попадал пальцем в небо, иногда был очень близок к истине. Особенно если дело касалось того… того, что касалось его самого.

Грегориус затаил дыхание. Прояснится сейчас что-нибудь об Эстефании Эспинозе? Ни О'Келли, ни Эса он не мог об этом спросить, просто исключено. Может быть, Праду заблуждался? Может быть, он старался спасти девушку от опасности, которой вовсе не существовало? Или нерешительность Жуана относится совсем к другим воспоминаниям?

— Я всегда ненавидел выходные с тех пор, как здесь, — сказал Эса на прощание. — Пирог без вкуса, сливки без вкуса, безвкусные подарки, безвкусная болтовня. Масса безвкусных условностей. А теперь… вечера с вами… бойтесь, я могу к ним привыкнуть.

Он вынул руку из кармана жакета и протянул Грегориусу. Ту самую правую руку с выдернутыми ногтями. Грегориус чувствовал ее крепкое пожатие всю обратную дорогу.

В воскресенье Грегориус улетел в Цюрих. Он проснулся в утренние сумерки и подумал: «Я уже близок к тому, чтобы потерять себя самого». Все происходило не так, чтобы он сначала проснулся и подумал эту мысль в состоянии беспристрастного бодрствования. Все было наоборот: сначала пришла эта мысль, а потом бодрствование. И это удивительное хрупкое бодрствование было ему внове, оно отличалось от того незнакомого состояния, которое он испытал на подступах к Парижу. В известном смысле оно и было ничем иным, как самой этой мыслью. Он не был уверен, что понимал ее содержание и смысл, но при всей неясности эта мысль обладала четкой определенностью. Его охватила паника, и он принялся судорожно паковать чемодан, бросая вперемешку книги и вещи. Когда все было собрано, он заставил себя успокоиться и несколько минут постоял у окна.