— Да, ты прав, командир… — говоря это, Евменов слегка покачивался. Но говорил он внятно и четко. Только голос его становился все глуше, как будто озлобленнее.

— А ведь нам поначалу очень везло… Это была хорошая идея, командир. Твоя идея, старшина: переправиться в ночь, спуститься вниз по течению, за Турунчук, и сплавляться оттуда, как будто какой-нибудь мертвый топляк. Мы сделали все как по писаному. У нас получилось выдать себя за топляк. Мы проплыли под носом у немцев, и они ничего не заподозрили… Они даже не поняли, что наша разведка зашла им в тыл. То есть мы… По нашей, размеченной, карте мы отошли от берега вглубь и маршем поднялись в тыл Пуркарам. Там все было, как рассказывал дед Гаврил… Мы прошли через поле, потом через лес, вдоль опушки.

Мы шли осторожно, искали ту самую избушку лесничего, о которой говорил дед. Да, там была избушка. В ней было битком набито немцев. И как они там все уместились? Мы сидели в темноте, наблюдали за ними и жестами удивлялись, сколько немчуры в эту избушку налезло. И вокруг, по периметру, их было много.

Дозоры — под каждым кустом. А мы прошли между ними. Просочились, как ртутные шарики. Они переговаривались между собой, дозорные.

Их не было видно, но хорошо было слышно имена, которые они выкрикивали. «Ганс?!» — окликнет товарища и потом что-то на своем фашистском продолжает лопотать. А тот ему в ответ: «Шульц!» и бу-бу-бу. Тоже, наверное, про баб… Все смеялись, там, в темноте… Их было много. Нам показалось, что этот лес и опушка кишели немцами. Мы даже заволновались, и Зайченко… он стал паниковать. Он хотел что-то сказать, но я сжал его горло… Может, я удерживал его слишком сильно. Но больше он уже ничего не хотел мне говорить.

Немцев, дозорных… их не было видно, но было хорошо слышно. Это помогло нам пройти мимо них. Нас не было видно. И не было слышно. Мы старались идти бесшумно и прошли через эту опушку. Я смогу показать на карте, командир… я все запомнил, где они стояли. И мы вышли в поле, и там встретили немца. Там были окопы. Вторая линия обороны. Второй эшелон. Он вышел до ветру. Может быть, его стоило взять с собой. Как «языка». Взять его, и сразу возвращаться назад. Но с немцем мы бы не прошли обратно. Там было слишком много постов. Их было полно в лесу. Их голоса. А этот немец. Он стоял у самого края поля. На поле выходил край той самой опушки и дальше торчал из земли засохший бурьян. Это поле давно никто не обрабатывал.

Мы выползли прямо на этого немца. Я еще подумал, что это родник. Журчало в темноте. А потом смотрим — немец… Мы наскочили на него совсем неожиданно. Я принял решение с ходу. Мы даже не успели остановиться. Он стоял к нам спиной. Он даже не услышал, как мы появились у него за спиной. Я вытащил нож, трофейный, немецкий, из нержавеющей стали. Я долго точил его перед самой разведкой. Это здорово успокаивает. Мой нож…

Евменов неуловимым движением двинул рукой. И вот уже в руке его сверкнуло блестящее лезвие с кровостоком.

— Мой нож всегда заточен, как бритва… Немец даже не ойкнул, когда я провел лезвием по его натянувшемуся, как барабан, горлу. Разрез был глубоким, и я почувствовал рукой, как хлынула из раны горячая фашистская кровь. Он справлял в этот момент малую нужду, и руки его были заняты, и я, когда перерезал ему горло, слышал, как продолжала журчать по земле струя его мочи. А он уже был мертв. Вот его документы, старшина… Тут и фотографии… Все, к черту, намокло… Чтоб в полку было видно, что мы завалили того фашиста…

— Пусть они будут у тебя, Евмен. Сам отдашь комбату, — ответил Андрей.

— Хорошо, командир. Да, мы оттащили того немца к опушке. Лицом вниз его положили, в овражке. Там все было завалено гнилыми ветками… Байрамов взял его карабин. И патроны, а я — документы… Мы стали двигаться осторожнее. Мы засекли их позиции. Траншея тянулась вдоль кромки поля, до самых неясных огоньков, мерцавших вдали, к северо-западу. Там было село. Мы это поняли и решили выйти к селу, сделав крюк, пройти еще дальше вглубь. Так, чтобы не пересечься с траншеями второго эшелона. Перед дорогой мы совещались. Присели на корточки, и я объяснил, как я вижу наше дальнейшее движение. Нам надо было подобраться как можно ближе к селу, и разузнать как можно больше про этих хваленых «пятисотых». На том солдате, которого я полоснул, никаких особых знаков не нашли. Нашивки у него были только за ранение. На рукаве. Я подумал, если бы что-то отличительное у него было, я бы запомнил, а потом по памяти нарисовал бы там…

Евменов кивнул куда-то поверх блиндажного потолка, подразумевая армейское начальство.

— Тот был обыкновенным пехотинцем… Байрамов не хотел, чтобы мы двигались вглубь. Он предлагал пробраться вдоль поля и ближе изучить ситуацию с траншеями. Там все было изрыто переходами и траншеями. Потом, когда прожектора осветили эту местность, мы увидели, сколько там фашистов.

Зайченко вообще предложил вернуться к реке и по дороге взять в плен одного из дозорных. Кто знает, может быть, его план был бы лучше. Или Байрамова… Но я решил по-своему. Мы двинулись вперед, наискось через поле, стараясь подальше уйти от позиций второго эшелона. Да… кто знает, черт побери. Может быть, Зайченко был прав, и нам нужно было сразу уходить обратно в лес.

Мы прошли немного, может быть, метров двадцать… Мы услышали голоса. Они шли прямо на нас. Так нам показалось. Мы упали на землю. Повалились в засохший бурьян. Мы лежали там, в этом чертовом поле, и слушали, как прямо на нас надвигаются фрицы. Им было весело. Они смеялись, громко переговаривались. Они шли со стороны села и были пьяны. Голос окликнул их откуда-то из-за наших спин, сбоку. Со стороны их позиций. Я положил палец на курок своего автомата.

Мы были готовы открыть стрельбу Они надвигались прямо на нас, вот между нами остались какие-то метры. И вдруг, услышав этот голос, они остановились. Кто-то из этой группы ответил на оклик. Потом они стояли и переговаривались. Потом они закурили. До тех, кто стоял ближе, было не больше двух метров. Мы лежали на этой траве, застыв от напряжения. Земля была очень холодная. Хорошо, что там еще остался засохший бурьян. Так бы они нас обязательно заметили.

Они стояли и никак не уходили, и мне казалось, что нервы мои сейчас порвутся, как струна. А от них расходились клубы никотина. Этот запах лез мне в ноздри и словно подталкивал: стреляй, стреляй. Но я так и не выстрелил. И Байрамов, и Зайченко… Он выстрелил позже. Но там он сдержался… Немцы вдруг стали петь песню. Они запели ее тихо-тихо. Какой-то марш… Так они пели стоя, а потом повернули в сторону того оклика и пошли туда, продолжая петь.

А мы еще пару минут отходили от напряжения, а потом двинули дальше. У нас был свой план, и мы собирались ему следовать. Так говорил наш лейтенант Ольшанский. Он говорил: «Если ты принял в бою решение, никогда не меняй его. Следуй ему до конца». Так мы добрались до села. Мы не входили в село. Собаки сразу поднимали лай. И в каждой хате можно было нарваться на немцев. Немного выждав, мы обогнули село по кругу. Надеялись встретить кого-то из местных. Но кто будет шастать в поле на ночь глядя? Все сидели по домам, топили свои печки. Ветер разгонял по округе запах сгоревших дров из печных труб. Никого мы не встретили. Мы шли очень осторожно, выжидали и снова шли.

Дальше, с другого края села, горели большие прожекторы. Там слышался непрерывный лай собак Гудели моторы. Это были армейские грузовики. Они двигались вдалеке, по проселочной дороге. Она уходила дальше на северо-запад. Там было много солдат. Я бы узнал эту дорогу на карте. Наверное, там начинались позиции артиллеристов. Мы разглядели в свете прожекторов несколько пушек Грузовики, которые подъезжали под этот яркий свет, тут же начинали разгружать. Они выгружали боеприпасы. Много ящиков. Большие ящики. Похоже на крупнокалиберные снаряды. Несколько машин… И много солдат, но суеты никакой не было. Доносились крики их командиров. Они очень четко осуществляли разгрузку. Исполнительные, гады. Прямо руки чесались пальнуть в них. Или кинуть гранату. Я вполне мог до них добросить. Мы подобрались очень близко. Вся бы их дисциплина пошла кувырком…