Он немного напоминал мне «комет». Оба приземлялись с грехом пополам; оба ненавидели пилотов лютой ненавистью. Главная проблема с «Фау-1» заключалась в том, что по замыслу конструкторов он должен был только летать и падать на землю, а не совершать посадку. Посему он любил именно падать и разбиваться.

Самый свой неудачный полет на «Фау-1» я совершила с баком воды. Шасси было рассчитано на вес инструктора и ученика, но никак не на вес большого количества взрывчатки. Это было глупо, поскольку не учитывалась необходимость испытать летные качества машины, несущей вес пилота и взрывчатки одновременно. Нашли остроумное решение: взрывчатку заменить равным по весу баком воды, которую перед посадкой надлежало слить при помощи специального рычага, открывающего пробку.

Я подняла свой бак с водой на высоту шесть тысяч метров, и сливное отверстие замерзло.

Я будто заново пережила аварию «комета»: стремительное падение высоты, лихорадочная возня с внезапно заевшим рычагом. На отметке двести метров лед растаял, и вода хлынула из бака мощной струей, взрывшей землю позади меня. Уже на посадочной полосе, отстегивая привязные ремни и улыбаясь идиотской улыбкой, я задалась вопросом, с чего я взяла, что хочу умереть.

Ближе к концу испытаний появились добровольцы. Юные, страшно юные, едва выросшие из своей гитлерюгендской формы, жаждущие проявить мужество и умереть за Германию. Все они были планеристами.

Начались тренировочные полеты. Поскольку на тренировочные полеты отводилось слишком много времени и поскольку чиновничий ум не терпит мысли о праздном времяпрепровождении, из министерства поступил приказ выделить пилотам несколько часов в день на занятия учебной стрельбой и физическую подготовку. Понятное дело, в конечном счете они стали уделять учебной стрельбе и физическим упражнениям больше времени, чем тренировочным полетам на «Фау-1». Стало известно, что командир части, который сильно поднял свой личный престиж, взяв на себя ответственность за осуществление проекта, отказался включить свое имя в список добровольцев. В разговорах пилотов о предстоящей миссии все чаще звучали неуверенные нотки.

Потом союзные войска высадились в Нормандии.

Мы все ожидали этого, но все равно испытали тяжелое потрясение. Я испытала потрясение, поскольку это означало, что война действительно закончилась. А что будет дальше, я не представляла.

Пилоты пали духом. Где цели, которые они должны уничтожать ценой своей жизни? Они вдруг стали несущественными. Потеряли всякое значение. Важными целями теперь стали крупные войсковые формирования и скопления бронетехники, постоянно находившиеся в движении. Практически недоступные для планера, набитого мощной взрывчаткой.

Вероятно, именно поэтому в дело вмешался Толстяк.

Он так давно сидел сложа руки, что его имя стало синонимом бездействия. О нем всегда ходили анекдоты, но теперь в шутках слышалось озлобление. Его винили (и справедливо) в том, что у нас нет истребителей, способных противостоять эскадрильям вражеских бомбардировщиков, которые день и ночь гудели над нашими городами. Адольф больше не находил времени на общение с ним – но, странное дело, не смещал его с должности. Толстяк по-прежнему иногда появлялся на людях – усыпанная драгоценностями, напудренная гора мяса в мундире пастельных тонов, – но никогда не показывался в критические минуты.

Однако после 6 июня Толстяк зашевелился. Нет, не для того чтобы воспрепятствовать высадке союзных войск в Нормандии. (Судя по слухам, доходившим до нас с Западного фронта, среди командного состава военно-воздушных сил царили полный разброд и неразбериха.) Толстяк вышел из состояния апатии и издал приказ, предписывающий летчикам-смертникам совершать самоубийство не на «Фау-1», а на «Фоккевульфе-190».

Пилоты пришли в глубокое уныние. Естественно. С мечтой о самопожертвовании не шутят. И в любом случае они были планеристами и не умели управлять «фоккевульфом».

С этого момента проект начал сам собой сворачиваться, каковой процесс нельзя было остановить, даже заменив командира. Летчикам предложили подписать заявление о готовности совершить самоубийство на любом самолете, направленном на любую цель. Многие соглашались неохотно. Они готовились совсем не к этому. Планеристов начали обучать пилотированию «фоккевульфа».

Потом Адольф узнал о происходящем и сказал, что не хочет, чтобы летчики-смертники использовали «Фоккевульф-190». В кои-то веки я с ним согласилась. Такую хорошую машину было жаль использовать в качестве самолета-снаряда.

К тому времени мы стали обстреливать Лондон беспилотными «вишневыми косточками». Газеты сообщали, что по всему Лондону бушуют пожары, что здания рушатся как карточные домики, что уничтожены продовольственные склады и население охвачено паникой. Никто больше не обращал ни малейшего внимания на газеты.

Тогда же Геббельс пригласил летчиков на обед в министерство пропаганды и произнес перед ними речь о героизме. Гиммлер уже тоже публично высказал свое мнение. Его глубоко тревожила перспектива принести в жертву цвет германской молодежи. Он хотел, чтобы пилоты для этой миссии набирались среди преступников и безнадежных больных. Он вызвался набрать кандидатов.

Медленно тянулось лето – за малоосмысленной деятельностью, тягостными раздумьями и учебной стрельбой. На западе американцы, канадцы, англичане и французы с боями продвигались к Рейну. Заговор военных, имевший целью убийство Гитлера, провалился, множество генералов было повешено. Мы сдали Париж. Советские войска заняли Восточную Пруссию, дошли до Варшавы, захватили румынские нефтяные месторождения. Проект «Рейхенберг» вяло плыл по течению, шел ко дну, потом снова всплыл, но в скором времени потонул окончательно. Летчики ушли на фронт, чтобы пожертвовать жизнью более традиционно.

Что я собиралась делать? Война близилась к концу, но предсмертная агония затянулась. Казалось, сам мир стоял на краю гибели. Сельскую местность заполонили беженцы и дезертиры; города лежали в руинах, залитые водой из разбомбленных водопроводных магистралей, полные истощенных жителей, обменивающих ценные вещи на предметы первой необходимости, и беспризорных детей, живущих в развалинах. Наступила зима, и не было угля. Не было продуктов. Только грохот бомбежек и истерические вопли министерства пропаганды.

Германская армия предприняла отчаянную попытку прорвать Западный фронт. К январю она провалилась. И в январе же с востока покатилась мощная приливная волна. Это было последнее масштабное наступление русских. Ничто не могло его остановить. Волна прокатилась через Польшу, Восточную Пруссию и Силезию и принесла русские танки к дальним пригородам Берлина.

В те месяцы я делала все, что могла и что мне приказывали, если было кому отдавать приказы. Я перестала думать о том, какие действия допустимы или недопустимы на войне и какие приемлемы для меня. Происходило слишком много событий, непостижимых разуму. Беспрерывно поступали сведения о новых ужасах, распространялись все новые леденящие кровь истории о людях, сожженных заживо в своих домах в Гамбурге; о человеческой коже, растопленной в Дрездене, как масло; об американских солдатах, распевающих «Боже, благослови Америку» на кладбище, в которое превратился Кельн. После Дрездена я поняла, что Эрнст был прав насчет военной формы. Со всеми людьми, однажды ее надевшими, она творила одно и то же.

Я продолжала летать, поскольку мне нужно было чем-то заниматься, а чем именно я занимаюсь, уже не имело никакого значения. И поскольку я надеялась однажды, где-нибудь на другом конце Германии, увидеть лицо Паулы. К тому времени, в любом случае, я стала бездомной. Мою берлинскую квартиру разбомбили. А вместе с ней – все наши с Паулой вещи, которые я не успела упаковать в два чемодана и отвезти к родителям. И вместе с ней (надеюсь, но с трудом верю) канули в прошлое и Карги.

Я перевозила различные депеши, а иногда и молчаливых генералов. В то время как вражеские войска медленно продвигались все ближе и ближе к Берлину, я помогала эвакуировать раненых. Иногда вывозила до смерти напуганных солдат, желавших одного – поскорее убраться с дороги русских.