Я бросилась бегом вниз по дороге с радостными воплями – вся сила юности звенела в моем голосе и окрыляла мои ноги.

Мама окликнула меня из сада.

Я вернулась, громко напевая какую-то мелодию. Наверное, она хочет, чтобы я зашла в булочную.

Она велела мне идти шагом и не шуметь. Девочкам не подобает так себя вести, сказала она.

Я открыла рот, собираясь запротестовать, но так ничего и не сказала, поскольку в этот миг весь мой мир вдруг разом перестроился. С ощущением удушья я внезапно увидела все правила, предписанные особи рода человеческого, которой ты являешься. Выражение «девочкам не подобает так себя вести» казалось ядовитой змеей, на многие годы притаившейся в подлеске моего детства; теперь она ужалила меня. Это означало, что многое закончилось для меня раз и навсегда. Это означало, что многое еще мне предстоит узнать.

Такое чувство, будто тебе назвали день и час твоей смерти.

– Почему это девочкам не подобает так себя вести? – вызывающе спросила я. Хотя хотела задать совсем другой вопрос.

– Не притворяйся дурочкой, дорогая. Просто не подобает, и все.

– Но я не хочу вести себя как подобает девочкам.

– А я хочу, чтобы ты вела себя именно так, и не иначе.

Глаза моей матери смотрели безмятежно. Она пальцем убрала со лба прядь волос. Я любила ее руки, любила ее лицо. Я кипела гневом.

– Но почему? Почему ты этого хочешь?

– Потому что ты взрослеешь. Ты уже не дитя малое. И тебе пора научиться вести себя по-взрослому.

– А что, по дорогам позволено бегать только детям малым?

– Да.

– Гельмут, Клаус и Фриц спокойно себе бегают и кричат во всю глотку, а они старше меня.

Они были друзьями Петера – по крайней мере, до отъезда брата в интернат.

– Liebchen, они же мальчики. А ты – девочка.

Я с горечью уставилась на мать. Нечто подобное раньше говорили за моей спиной в других домах, но никогда еще не говорили в лицо. Я всегда считала, что мне не говорят этого, поскольку все понимают неуместность такого рода высказываний. Я не чувствовала себя девочкой – так какой смысл требовать от меня, чтобы я вела себя как положено девочкам? Внутренний голос постоянно шептал мне, что со временем все уладится. Но чтобы моя мать, которая должна любить меня, держала наготове наручники, готовые защелкнуться на моих запястьях…

Нет, я не сдамся.

– Я не собираюсь вести себя как положено девочкам! – прокричала я. – Я не хочу…

А потом, вдруг преисполнившись яростного чувства негодования и сознания своей беспомощности, я круто развернулась и бросилась прочь.

За две недели до приезда Петера на рождественские каникулы я вынула из ящика стола подарки, которые купила для него, и старательно завернула в цветную бумагу.

Я купила несколько маленьких подарков, а не один большой, чтобы продлить удовольствие. Тем не менее один был довольно большим. Я потратила на него кучу карманных денег. Альбом для марок. В красном переплете, с тисненным золотом изображением земного шара.

Петер явно нуждался в новом альбоме. Страницы со швейцарскими и итальянскими марками у него были заполнены до отказа, а на английских страницах царил страшный беспорядок. Новый альбом был в два раза толще старого, и к нему прилагались цветные географические карты. Я думала, что брату очень понравится подарок.

Мы услышали шум подъезжающего автомобиля и выбежали в прихожую как раз в тот момент, когда отец открыл дверь. Петер заметно вытянулся, но это не все. Увидев их в дверном проеме, на фоне падающего снега, я в первый момент не узнала брата. У меня похолодело в груди, когда он скованным шагом подошел к маме и поднес к губам ее руку.

Пару секунд она стояла совершенно неподвижно, а потом воскликнула: «Петер!» – и крепко обняла его. Он подчинился с покорностью загнанного зверя.

Я подумала, уж не собирается ли он поцеловать руку мне. Я бы не удивилась. Но Петер неловко потрепал меня по плечу и чмокнул в щеку так быстро, словно тренировался заранее, а потом повернулся к Труди, нашей домоправительнице, служившей у нас много лет. Как держаться с Труди, он знал. Он тепло улыбнулся, пожал ей руку и сказал, что очень рад ее видеть, а потом бросился вверх по лестнице со своим чемоданчиком, оставляя на ступеньках снежные следы.

Мы с матерью недоуменно уставились друг на друга. Труди быстро удалилась обратно на кухню, а отец, избегая смотреть нам в глаза, снял шарф и повесил на вешалку так бережно, словно это было облачение священнослужителя.

Обед прошел ужасно. За столом с нами сидел чужой человек – чужой человек, который церемонно поддерживал светскую беседу; явно не знал разных мелких особенностей нашего домашнего уклада; смеялся резким, натянутым смехом; постоянно смотрел либо в свою тарелку, либо на скатерть, либо в стену над твоей головой; и ел с таким видом, словно страшился самого процесса поглощения пищи.

По завершении тягостного обеда отец сказал, встав из-за стола:

– Я поговорю с Петером в своем кабинете.

Больше в тот вечер я брата не видела.

Па следующий день отец сообщил за завтраком, что едет с Петером в город. После завтрака я разыскала брата. Он постукивал пальцем по банке с Хенгистом, словно пытаясь отогнать рыбку от стекла. Он хмуро взглянул на меня.

– Петер… – Я осеклась.

Он слегка приподнял брови, словно я ляпнула что-то несуразное.

Я повторила попытку.

– Петер, что происходит?

– Ты о чем? Ничего не происходит.

– Ты не рад, что ты дома?

– Конечно, рад, – раздраженно сказал он.

– Но ты… ты как будто не рад видеть нас.

– Я рад видеть вас. А теперь, пожалуйста, оставь меня в покое, – сказал он.

На следующий день был сочельник. Мы уже установили и украсили свечами елку. Я достала подарки из стола, снесла вниз и разложила под елкой. Все уладится. В Рождество не бывает иначе.

В течение всего дня мы наносили визиты соседям, в свою очередь принимали гостей и занимались последними спешными приготовлениями к празднику. Петер почти все время оставался в своей комнате. Вечером отец зажег свечи на елке, и мы собрались вокруг пианино, чтобы под аккомпанемент мамы по обыкновению пропеть рождественские песенки. Больше всего я любила эту часть рождественского праздника: наше согласное пение, пляшущие язычки пламени и снегопад за окнами в бескрайней ночи.

Пропев песенки, мы принялись разворачивать подарки.

Я не помню, что мне тогда подарили. И не помню, что я подарила родителям. Я помню только притворное спокойствие, с каким Петер разворачивал альбом для марок, и мимолетную тень недовольства, скользнувшую по его лицу при виде последнего. Я поняла, что альбом брату не нужен, что он стыдится такого подарка, что этот рождественский вечер, с подарками, песнями и всем прочим, ему в тягость. Потом он вспомнил, что от него требуется, и неловко поблагодарил меня.

Всю следующую неделю я не имела возможности пообщаться с Петером. Он либо уходил из дому по делам, либо проводил время с отцом, либо просто пропадал невесть где. За обеденным столом он держался со мной принужденно – то насмешливо, то оскорбительно. А то и покровительственно. Снисходительное «сестричка» дважды сорвалось с его губ. Во второй раз я треснула вилкой об стол и заорала на него, заработав выговор от обоих родителей, в голосе которых, впрочем, слышались сочувственные нотки. Петер яростно катал в пальцах хлебный мякиш, но промолчал.

В канун Нового года я надела самый теплый свитер и пошла в лес.

Снегу повсюду намело по колено, но вдоль проселочной дороги была пробита узкая кривая тропинка. В лесу, где основную массу снега приняли на себя деревья, я увязала лишь по щиколотку, ступая по резко хрустящим заледенелым веткам, густо усыпавшим землю. Местами, где ветви деревьев не выдержали под тяжестью ноши, возвышались сугробы, похожие на развалины крепостных стен. Стоя в морозных белесых сумерках под оснеженным пологом леса, я услышала поблизости глухой шум очередной снежной лавины, обрушившейся с дерева.