– Вы вылетели из Берлина сегодня ночью? – спрашивает Кейтель.

– Около половины второго, – отвечает генерал.

– Было трудно выбраться?

– Не увеселительная прогулка. Сумасшедший пилот взлетел по ветру. – Генерал свирепо ухмыляется.

Кейтель не понимает: он не летчик.

– Иваны повсюду, – говорит генерал. – На крышах домов. На деревьях.

– Как близко к Канцелярии? – спрашивает Кейтель. Это единственное, что его интересует.

– Аксман говорит, что они попытаются взять Канцелярию сегодня утром. – Генерал смотрит на часы. Потом склоняет голову к плечу и прислушивается, словно пытаясь различить вдали треск пулеметов и тяжелый топот сапог. – Надеюсь, я не опоздал с радиограммой.

– С какой радиограммой?

– Мы делали остановку в Рехлине. Я передал приказ всем оставшимся в нашем распоряжении самолетам собраться там и лететь на Берлин бомбить позиции русских.

– Когда это было?

– В два двадцать пять.

– Господи, только бы не опоздать. – Кейтель невидящим взглядом смотрит на карту. – А в каком состоянии находился… он… когда вы покидали город?

– Он больной человек, Кейтель.

– Да, да, но в каком он настроении? Он все еще надеется? Все еще говорит о Венке?

– Трудно сказать, что он…

Кейтель перебивает генерала. Ему нужно выговориться.

– Сразу по прибытии сюда, – говорит он, – я получил удивительную радиограмму из Берлина. Они задают вопросы, очень конкретные вопросы, основанные на абсолютно несбыточных надеждах. Мне пришлось ответить, разумеется. Я был вынужден сказать правду.

Генерал бледнеет от боли, внезапно пронзившей ногу. Когда боль отпускает, он обмякает в кресле.

– Я хотел вывезти его из Берлина, – говорит Кейтель. – В конце концов, мог ли он отдавать приказы оттуда? И там Борман, вечно нашептывающий ему на ухо. Я умолял его перебраться в другое место: я даже думал похитить его. Безумие, конечно: там полно эсэсовцев. Он отказался: одно из этих его решений, которые «обсуждению не подлежат». Я передал в ответ, что единственный выход для них – вырваться из окружения. Я сказал, что подожду ответа. Но ответ не пришел. Теперь я не могу с ним связаться. Воздушный шар сбили.

– Какой воздушный шар?

– С радиотрансляционной антенной.

– А, понимаю.

– Я служил ему семь лет, – говорит Кейтель. – Не могу представить, что больше никогда не услышу его голоса.

Генерал мычит что-то неопределенное. Несколько минут оба молчат; за окном щебечут птицы, приветствуя рассвет, и стоит часовой в стальной каске, глядя прямо перед собой немигающим взглядом.

Кейтель нарушает молчание.

– За все семь лет он ни разу не похвалил меня. Вам это известно? Ни одной похвалы, одни выговоры и обвинения. Что бы ни случилось, кто бы ни совершил ошибку. Если наступление терпело неудачу, виноватым оказывался я. Если генерал отступал, гнев неизменно обрушивался на меня. Я был его оловянным солдатиком. Я представлял всех военных. Боже, как он ненавидел армию.

– Я слышал, что с вами… обходились несправедливо.

– О, это всем известно. Недаром меня называют ослом. Я отвечал за все и не имел никакого права принимать решения. Только ставить свою подпись на его приказах.

Он круто поворачивается и смотрит в окно, за которым занимается весеннее утро.

– Грейм, отдельные документы, под которыми я подписывался…

– Все мы подписывались, все мы подписывались…

– Нет, говорю вам, нет. Приказы, чреватые настолько серьезными последствиями, что они почти отменяют закон. Не просто закон военного времени – видит бог, и он-то достаточно ужасен, – но само понятие закона. Знаете, чего я боюсь? Что все рухнет, рассыплется на части. Что произойдет полный… распад. Из-за того, что мы натворили.

– Вы выполняли свой долг. – Генерал явно чувствует себя не в своей тарелке. – Вы подчинялись приказам. Вы с честью выполняли присягу.

– О да, присяга. В первую очередь он заставил нас присягнуть на верность. Он связал нас этой присягой по рукам и ногам. Честь? Что такое честь? Когда-то мне казалось, что я знаю. Грейм, неужели вы считаете, что человек чести станет издавать приказы, бросающие вызов всем доныне существовавшим законам, оскорбляющие всякое человеческое чувство, и отказываться самолично их подписывать?

Кейтель не получает ответа.

– Их подписывал я. Осел подписывал все приказы. Все, кроме одного. Один я все-таки заставил его подписать. Приказ «о диверсантах». Помните такой? Конечно помните. Приказ убивать пленных военнослужащих.

– Если вы так глубоко переживали, – слабым голосом говорит генерал, – почему вы не ушли в отставку?

– Как можно уйти в отставку в военное время? Это равносильно дезертирству. И, в любом случае, кто бы заменил меня? Он не доверял ни одному генералу, даже до заговора. На мое место назначили бы Гиммлера.

Как всегда, при упоминании этого имени в помещении словно меркнет свет.

– Возможно.

– Абсолютно точно, – говорит Кейтель. – Преданность Гиммлера никогда не подвергалась сомнению. Никогда.

Он так долго сдерживал гнев, что теперь его голос звучит бесстрастно.

Генерал выпрямляется в кресле.

– Так, значит, вы ничего не знаете?

– Чего я не знаю?

– Гиммлер пытался вести переговоры с Западом. Через посредников в Швеции.

– Что?!

Кейтель потрясен. Он сидит неподвижно, и на его грубо высеченном лице солдафона, которое всегда казалось мне маской, призванной скрыть растерянность, написано нескрываемое изумление. Потом в глубине его глаз и в уголках губ появляется что-то. Улыбка.

– Это точно?

– Да. Так сообщило шведское радио.

– Какая ужасная новость, – говорит Кейтель без тени сожаления и садится.

– Она сломила Гитлера.

– Еще бы. – Начальник штаба Верховного главнокомандования уже овладел собой. – Надо полагать, Гиммлер не сумел договориться с этими поборниками мира.

– Не сумел. Они дали ему от ворот поворот. Они ясно дали понять, что в любом случае капитулировать придется и перед Россией тоже. Не понимаю, почему он надеялся избежать этого.

– Вдобавок ко всему, – бормочет Кейтель, – неужели он не имеет понятия, как к нему относятся за границей?

– Очевидно, не имеет, – говорит генерал, и оба зябко поводят плечами, словно ощутив дуновение ледяного ветра.

– Странно, что он этого не знает, – говорит Кейтель, – хотя, казалось бы, должен знать все.

– Вы надеетесь понять, что у него на уме?

– Нет. Я солдат, слава богу, а не священник.

– Великая простота войны. Да.

– Вы находите войну простым делом? Они встречаются глазами.

– Пожалуй, нет.

– Полагаю, он действовал в уверенности, что станет преемником Гитлера. Если такое время вообще наступит, конечно.

– Возможно. Что ж, теперь эти честолюбивые замыслы рухнули.

– Вы думаете? – говорит Кейтель, словно размышляя вслух. – А эсэсовские дивизии в Альпах, более или менее свежие? А отряды тайной полиции?

С минуту оба задумчиво молчат.

Генерал опускает ладонь на ручку кресла.

– Это никуда нас не приведет. Я прибыл сюда обсудить фактическое положение дел.

– Я слушаю вас.

– Какова обстановка на этом участке фронта?

– Хаос. Полная утрата боевого духа. Подразделения спешат сдаться первому встречному американцу, имеющему достаточно нашивок. – Кейтель резко проводит обеими руками по тронутым сединой волосам. – Несколько дней назад я выезжал на линию фронта, снова пытался разыскать Венка. По дороге я встретил батальон, который отступал с крепкой оборонительной позиции, поскольку до них дошли слухи, что русские танки находятся в тридцати километрах! Я отправил всех обратно на позицию и пригрозил офицерам военно-полевым судом.

– Вы нашли Венка?

– Да, нашел. Он сидел в заброшенной избушке посреди леса и тупо смотрел на такую же карту, какая лежит на столе у меня.

– Мы должны обсудить выступление армии Венка к Берлину.

После непродолжительного молчания Кейтель смеется. Резким смехом, но с явным удовольствием. Генерал недоуменно смотрит на него.