Они считали, что я хочу заниматься делом, к которому женщина неспособна по природе своей. Я требовала, чтобы ко мне относились так же, как к тем, кого считают такими способными. Отлично: они не намерены давать мне поблажек.
Само собой, я не могла жаловаться. И даже помыслить о таком не могла. Как смею я просить, даже требовать равноправия с мужчинами – а потом возмущаться трудностями, сопряженными с ним на практике? На несколько минут я погрузилась в такое отчаяние, что у меня в уме промелькнула мысль упаковать чемодан и уехать домой. Ибо в конечном счете они были правы. О равенстве, на котором я настаивала, не могло идти и речи; на самом деле мне не место здесь.
Потом я вдруг осознала, где именно я нахожусь. Я сидела на своей кровати в комнате, в двухстах метрах от мужских казарм. Они знали, что я женщина. На этом все равенство кончалось. Кончалось там, где могло стать опасным. Кончалось там, где они провели черту.
Поэтому в дальнейшем нам предстояло состязаться, кто способнее. В этом состязании они имели значительный перевес надо мной, но у меня было преимущество, подобное преимуществу Давида над Голиафом: я была ловка, проворна и не считалась с правилами борьбы.
Я поняла, что и впредь не должна считаться ни с какими правилами. Во-первых, мне нельзя терять уверенности, что способность пилотировать самолеты не имеет ничего общего с ответом на идиотский вопрос о моей половой принадлежности. Во-вторых, я ни в коем случае не должна попасться в ловушку, которую мне устроили; раз меня здесь не желают признавать ни за мужчину, ни за женщину, мне надо ухитриться стать существом неопределенного пола. Явно существовал некий способ продержаться здесь следующие несколько месяцев. Мне оставалось только сохранять самообладание, покуда я не найду верную линию поведения.
После трех часов теоретических занятий начался перерыв на ланч. Во время лекций я много писала.
По окончании последней лекции я собрала книги и спросила своего соседа:
– Ты идешь в столовую?
Не самая блестящая попытка завязать разговор, но она заслуживала лучшей реакции. Удивленный взгляд, неловкая ухмылка и молчание. Он бочком отошел прочь от меня.
Я направилась в столовую.
Я отстояла очередь и взяла кофе с булочкой. Никто не изъявлял желания пообщаться со мной. Я подошла к столику, где сидели и разговаривали несколько моих одногруппников. Я поставила на стол металлический поднос, придвинула стул, села и сказала:
– Привет, я Фредди. Думаю, настало время познакомиться.
Это не так уж трудно. Просто набираешь воздуху в грудь и делаешь это.
Однако для них это оказалось трудно. Я видела. Они оказались в совершенно незнакомой ситуации. Они понятия не имели, как со мной держаться, и такое невыгодное положение их явно раздражало.
Наконец один из них представился и протянул мне руку. Его примеру последовали еще несколько человек.
Один не назвал своего имени. Он отвернулся от меня и уставился в свою чашку. Он был немного старше остальных и носил длинные, подкрученные вверх усы в английском стиле.
После церемонии представления наступило непродолжительное молчание. Его нарушил человек, который первым заговорил со мной, – Юрген. Высокий молодой парень с густыми бровями, сейчас недоуменно сдвинутыми.
– Мы не можем понять, что ты здесь делаешь, – сказал он.
– Я хочу научиться пилотировать гражданские самолеты.
Он потряс головой, в явном замешательстве.
Сидевший рядом с ним паренек сказал без тени враждебности:
– У тебя ничего не получится. Женщины неспособны пилотировать такие самолеты.
– Посмотрим, – сказала я.
– Послушай, для управления большим самолетом требуется физическая сила. У тебя просто не хватит силы. – Он говорил мягко. Он пытался помочь мне.
– Сила не самое главное, – сказал усатый. – У женщин не тот склад ума.
Я повернулась к нему. Он чуть не трясся от раздражения.
– Как тебя зовут? – спросила я.
Он не хотел говорить, но понимал, что у него нет выбора.
– Вернер.
– И какой же склад ума требуется для того, чтобы научиться пилотировать гражданские самолеты, Вернер?
Он покраснел под моим пристальным взглядом, но не ответил.
– Да перестань, – сказал Юрген. – Вполне закономерный вопрос.
– Для управления самолетами необходимо хладнокровие и умение объективно оценивать ситуацию. Всем известно, что женщины излишне эмоциональны и легко теряются.
– Меня трудно привести в растерянность, – сказала я.
Паренек с веселым лицом и южногерманским невнятным выговором сказал, что он не понимает, какой мне смысл учиться пилотировать пассажирские самолеты, если «Люфтганза» все равно не даст мне работы.
Я подумала, что он совершенно прав.
– Кто-нибудь еще даст, – сказала я с уверенностью, которой в действительности не чувствовала. В тот момент вся моя затея показалась мне нелепой: поступком, продиктованным тщеславием и завышенной самооценкой. Я резко сказала: – Если я могу работать летчиком-испытателем в Исследовательском институте планеризма, я не понимаю, что мне мешает работать летчиком в авиатранспортной компании.
Они переглянулись. Они обо мне знали: после моего зачисления в школу в газете «Планеризм сегодня» появилась заметка, а в одном из иллюстрированных журналов – моя фотография. Вдобавок, в прессе довольно много писалось о поездке в Финляндию. Это не помогло: наоборот, только усложнило проблему.
Наступило молчание. Потом Вернер зажег сигарету и бросил спичку в пепельницу.
– Ты выйдешь замуж, – презрительно сказал он.
– Не выйдет, если будет носить эту форму, – ухмыльнулся паренек с юга.
И нормальные отношения вдруг стали возможными. Ибо все хором рассмеялись, я улыбнулась, поскольку атмосфера внезапно разрядилась, а кто-то спросил:
– А что будет, если раскатать рукава?
– Ботинки свалятся, – предположил Юрген.
– Не совсем. – Я раскатала рукава до конца. Они спускались ниже моих кистей почти на длину предплечья и болтались, словно куски перекрученной веревки, которую не развязывали много месяцев.
Мужчины пришли в восхищение.
– А докуда тянутся штанины?
– О, до самого Дортмунда. – Я сняла правый башмак и продемонстрировала расстелившуюся по полу штанину.
Они радостно заржали и заставили меня снять второй башмак. Несколько мгновений я с глупым видом стояла на месте, а затем, поддавшись внезапному порыву, вперевалку пошла по столовой походкой пингвина.
Мои зрители ревели от восторга и хохотали до слез. Глядя на корчащихся от смеха людей за столом, я поняла, что нашла нужную линию поведения.
Играй шута, Фредди, играй шута. Так, словно от этого зависит твоя жизнь.
К счастью, у тебя есть для этого все необходимое. Твоя замечательная форма: можно ли мечтать о лучшем клоунском костюме? Твое неумение лихо отдать честь и молодцевато щелкнуть каблуками; твой голос, который сравнили с мышиным писком. Твоя природная неспособность постичь священную тайну строевой подготовки. Воспользуйся всем этим с благодарностью: они откроют перед тобой двери в новую жизнь.
Я так и сделала. Как только я поняла, что от меня требуется, я стала играть свою роль со всем усердием. Я надевала маску шута вместе с формой рано утром. С широкой улыбкой я входила в столовую, где меня встречали добродушными возгласами, солеными шутками и свистом. Я сильно преувеличивала степень своей неполноценности, когда рассказывала гогочущим слушателям о последних ужасных впечатлениях от общения с сержантом, проводившим занятия по строевой подготовке. Я напрягла все свои способности к подражанию, дабы научиться изображать сержанта, и через неделю преуспела в своих стараниях. Как следствие, я стала меньше бояться его.
Мои товарищи по группе одновременно смеялись надо мной и хотели мне помочь. Они натаскивали меня по строевой подготовке, и эти индивидуальные занятия носили странный двоякий характер. Задыхаясь от смеха, они заставляли меня выступать в совсем уж карикатурном виде, но в то же время искренне хотели сделать из меня по возможности хорошего курсанта. Они учили меня «правильно отвечать унтер-офицеру». Было недостаточно просто выпаливать фразы лающим голосом, проглатывая окончания слов и делая ударения не на тех слогах. Мне надлежало также говорить низким голосом. Они учили меня говорить басом. Я старалась изо всех сил, но они все равно оставались недовольными. Я указывала товарищам, что, чем более низким голосом я говорю, тем больше кажется, что я просто кривляюсь; но они отвечали, что мне совершенно необходимо говорить басом, поскольку женский голос на учебном плацу неуместен.
