Зеваки были потрясены, видя меня там. Белые расисты выкрикивали угрозы и свистели, когда мы проходили мимо. Полицейские демонстративно отворачивались в другую сторону, и в нас летели камни и бутылки. Мать улыбнулась, когда три с лишним сотни человек затянули песни Сэма Кука

«А Change Is Gonna Come» и «We Shall Overcome». Кульминацией марша стал митинг в парке. Все расселись на складных стульчиках, и я сел рядом с матерью. Потом она подошла к микрофону, стоявшему под кокосовой пальмой, и произнесла речь. Обличая несправедливость белых к чернокожим, она призывала к «восстанию, свободному от насилия».

Ее уверенный голос гремел над парком:

«Насилие приведет нас на путь зла, избранный нашими гонителями. Мы должны быть бесстрашными и вместе отстаивать наши права, но не огнем и оружием, а единством и верой во Всемогущего Господа. Бойкотируйте всё, от чего веет расовой нетерпимостью. Противостоя нашим угнетателям, мы не должны сами отступать от правды». Голос ее дрожал и в глазах у нее стояли слезы, когда она повторяла слова своего учителя:

«Америка — это страна свободы. Мы не отступим, пока оковы рабства не спадут навсегда. И тогда мы закричим, обратившись к небесам: Свободны, наконец! Свободны, наконец! У преподобного Кинга была мечта. За эту мечту он поплатился жизнью. И мы будем жить ради этой мечты. Аминь».

Парк взорвался аплодисментами. Вернувшись на свое место, мать, наклонившись ко мне, прошептала:

«Тебе понравилось?»

Я энергично закивал.

Следующий оратор неожиданно вступил с ней в полемику — его речь откровенно призывала к восстанию:

«Надежда на то, что мы можем победить расистов ненасильственным путем, умерла вместе с преподобным Кингом! — произнес он голосом, полным негодования и ярости. — Братья и сестры, очнитесь! С огнем борются огнем. Америка завоевала свободу с оружием в руках. Поэтому мы должны поклясться, что будем преследовать белых эксплуататоров и жечь их города».

Половина собравшихся одобрительно закричала, а остальные смущенно понурили головы. Взмокший от пота, оратор продолжал свою речь, сотрясая кулаками:

«Белые думают, что мы вечно будем довольствоваться задней площадкой автобусов и жить в гетто, как в тюрьме, — ненависть вспыхнула в его глазах, когда он, показав пальцем на меня, закричал. — Братья и сестры, только посмотрите! Даже сегодня, на нашем марше, белый человек бесстыдно возглавляет шествие, оставив нас, чернокожих, позади!» Сторонники оратора взревели от бешенства.

Оратор продолжал обличать меня как символ всего того, что они презирали и ненавидели. Он рвал и метал, призывая к отмщению.

Мать вскочила, чтобы сказать что-то в мою защиту, но ее слова утонули в яростных криках оратора. К тому же у него был микрофон и поддержка большей части демонстрантов. Нежно взяв меня за руку, мать удрученно покачала головой:

«Сынок, проста меня, пожалуйста. Видит Бог, это я поставила тебя во главе марша. Ты доверился мне, а теперь оказался в опасности, — она сжала мою ладонь и вздохнула. — А теперь иди. Да пребудет с тобой Господь».

Стараясь не привлекать к себе внимание, я потихоньку ушел с митинга. Мать внимательно наблюдала за мной, готовая при необходимости встать на мою защиту. Меня поразил тот факт, что люди, стремящиеся к равенству и справедливости, готовы были не задумываясь уничтожить тех, кто отличался от них. Выбравшись из парка, я вздохнул с облегчением Несмотря на события этого дня, я стал еще больше уважать преподобного Кинга и его последователей. Верные своим идеалам, они безжалостно боролись как с внешними, так и с внутренними врагами. Бредя в одиночестве под палящим южным солнцем, я вспомнил одно высказывание, проливающее свет на случившееся со мной: Если у человека нет идеала, ради которого он готов умереть, ему незачем жить. И тогда я все понял. У Мартина Лютера Кинга-младшего была мечта, ради которой он жил и за которую он умер. Его мечта изменила мир. Не каждый ли из нас способен добиться того же, если будет сохранять верность своему призванию?

Учебный год в колледже закончился, и наступили каникулы. Душным летним днем я стоял на обочине шоссе где-то в Пенсильвании, пытаясь поймать попутку, и ветер трепал мои длинные волнистые волосы. Я направлялся в Нью-Йорк к своему другу. Мне было девятнадцать, и при росте 168 см я весил чуть больше пятидесяти килограмм Надо признаться, что с таким телосложением я ощущал себя довольно беззащитным всякий раз, когда мне приходилось ловить попутку. Спустя три часа рядом со мной затормозил ржавый «Плимут» модели 59-го года. Я подбежал к автомобилю и принялся благодарить водителя:

«Спасибо! Спасибо Вам огромное, сэр!»

Высунув в окно средний палец, взмокший от пота водитель злобно взглянул на меня: «Лучше бы устроился на работу, бездельник!» — внезапно он толстой ручищей схватил меня за прядь волос и рывком притянул к открытому окну. Меня обдало запахом перегара и табака. Сплюнув на землю, водитель грязно выругался и добавил:

«Эй, бродяга! Будь у меня ружье — я бы пристрелил тебя не раздумывая!»

Пронзительно взвизгнув шинами, автомобиль сорвался с места.

Прокашлявшись от черного дыма из выхлопной трубы автомобиля, я почувствовал, как во мне вспыхнула обида, но тут же постарался подавить ее. Ведь моей целью была духовная жизнь. Путешествуя автостопом, я нередко становился мишенью для тех, кто искал, на ком выместить свою злобу и раздражение. Но я надеялся, что эти испытания помогут моему духовному росту. Я знал, что мне нужно научиться терпению, стойкости и молиться о преодолении препятствий.

В семидесятые годы длинные волосы были не просто данью моде, это был открытый вызов всему обществу с господствующим в нем культом денег и власти. Длинные волосы в те годы были своего рода символом веры. Мы с друзьями не просто верили в свои идеалы, но и претворяли их в жизнь. Годом раньше, когда на Демократической конвенции в Чикаго мы протестовали против войны, нас разогнали слезоточивым газом. Недолюбливающие нас полицейские нередко отлавливали нас в студенческом городке. И все это лишь за то, что мы искали смысл жизни и верили в идеалы, ради которых можно не только жить, но и умереть. И хотя сам я никому не желал зла, мой внешний вид порой вызывал у окружающих недобрые чувства.

Прошло еще несколько часов ожидания попутной машины, пока один дружелюбный молодой человек не согласился подбросить меня до своего дома под Геттисбургом. Там я в одиночестве сел на берегу лесного ручья. Журчание воды, струящейся меж камней и деревьев, подействовало на меня успокаивающе. Казалось, ручей знает что-то, что откроет мне дверь к таинствам бытия.

Если, как этот ручей, просто следовать призванию, — размышлял я, — то, возможно, природа сама откроет мне свои секреты и приведет меня к высшей цели.

Через несколько дней, в Нью-Йорке, мой друг Хэкет взял меня с собой на рок-фестиваль Randall’s Island. На сцене друг за другом выступали самые разные группы и исполнители — от Джими Хендрикса до «Mountain». В перерыве я вышел побродить, и ко мне подошел молодой американец с обритой головой. Он был во всем белом, и я принял его за какого-то необычного монаха. Без лишних слов он протянул мне тоненькую брошюру и попросил пожертвование. Я ответил, что у меня нет денег, и, пока мы разговаривали, к нам подошел барыга и предложил мне купить гашиш. Я повторил, что мне нечем платить, и эти двое, споря между собой, отошли в сторону. Монах забыл забрать у меня брошюру, а я, даже не взглянув на нее, спрятал ее к себе в сумку.

На следующий день, когда я был у Хэкета в Бруклине, мне позвонил Гэри и пригласил в гости к нашему общему другу Фрэнку. Тот жил в Черри-Хилл в штате Нью-Джерси. Приехав туда, я застал Гэри и Фрэнка стоявшими на коленях над большой картой, расстеленной на ковре в гостиной.

«Через несколько дней мы собираемся в Европу, — сказал мне Гэри, — и ты едешь с нами».

Вообще-то у меня не были ни цента, и я планировал вернуться в Чикаго, чтобы устроиться на работу на все лето. Но Фрэнк заверил меня, что у него хватит денег на троих.