Хотя этот святой человек давно разменял седьмой десяток, он обладал недюжинной силой. У него было широкое, скуластое лицо и большие карие глаза. Баба не стригся и не брился уже несколько десятилетий, и свои седеющие космы, которые в распущенном состоянии достигали земли, он обматывал вокруг головы, укладывая их, словно корону. Все зубы у него сохранились, что считалось большой редкостью среди пожилых садху. Шерстяная накидка, единственная одежда Бабы, закрывала его от плеч до самых пят. В руке он носил железный трезубец, к которому сверху был привязан огромный дамару — деревянный барабан с мембранами диаметром тридцать сантиметров каждая, натянутыми по обе стороны полого корпуса. Внутри корпуса на веревке висел шар, и, когда Баба тряс барабаном, шар отскакивал от мембран, издавая громкий звук. Кроме этого музыкального инструмента, металлической чашки для подаяния и старого пледа, у него ничего не было.
Кайлаш-баба стал моим учителем в непростой науке выживания странствующего отшельника. Холодными ночами мы зачастую спали на склонах гор, обращенных к реке. Однажды ночью Баба предложил мне накрыться его одеялом, и, хотя вначале я отказывался, он настоял на своем. С тех пор мы много раз спали с ним под одним одеялом. Он научил меня находить в лесу съедобные и лекарственные коренья, плоды и листья.
В деревнях, куда мы приходили с Бабой, он учил меня, как просить милостыню, не теряя собственного достоинства. В индийских деревнях, в отличие от стран Запада, люди, живущие на подаяние, пользуются большим уважением, потому что те, кто дает им милостыню, служа нищим странникам, получают от них в ответ очень многое. А поскольку Кайлаш-баба был святым человеком, преисполненным достоинства, то и я проникся пониманием того, что жить на подаяние — очень возвышенный образ жизни. Баба научил меня, как обходиться одними рисовыми хлопьями. Рисовые хлопья очень дешевы, поэтому любой бакалейщик с радостью жертвовал их. К тому же они не портятся. В джунглях можно прожить несколько недель, питаясь одними хлопьями. Все, что требовалось, — это залить их водой из ручья. Баба также научил меня надлежащим образом поддерживать в чистоте свое тело: чистить зубы веточкой дерева ним и пользоваться речной глиной вместо мыла. Помимо наставлений, касающихся питания и гигиены, он преподал мне важные уроки о том, как с почтением относиться не только к священным рекам, храмам, деревьям, солнцу, луне и священному огню, но также и к змеям, скорпионам и диким зверям. Баба не говорил по- английски, но ему загадочным образом удавалось передавать свои идеи мне, особенно когда он хотел подчеркнуть, что Бог живет в сердцах всех существ. Так, он научил меня видеть душу в сердцах ядовитых змей и уважать змей, не посягая на их жизненное пространство. А когда мы встречались с другими садху, он показывал мне, как следует вести себя с ними в зависимости от их верований и убеждений и как делить с ними трапезу.
Чем больше мы путешествовали вдвоем, тем больше я смотрел на Бабу как на родного отца. Он окружил меня любовью и заботой, словно собственного сына. Хотя мы не могли разговаривать друг с другом, языковой барьер не мешал общению наших сердец. Жестами, улыбками, а иногда и хмурыми взглядами он обучал меня всему необходимому. Со стороны он выглядел довольно устрашающе: суровый аскет, обитающий в горах, со спутанными волосами и неизменным железным трезубцем в руке. Но мне он открылся как добрейший и деликатнейший человек — более доброго человека мне еще не доводилось встречать. Когда, собрав в деревне подаяние, мы принимались за свою нехитрую трапезу, Баба всегда сначала досыта кормил меня и только потом ел сам. А когда я отказывался есть первым, он бросал на меня такой простодушный и невинный взгляд, что мне поневоле приходилось подчиниться. Всякий раз, когда Баба смотрел на меня, глаза его наполнялись слезами любви. Он сам был исполнен любви и заботы и вызывал такие же чувства у меня, словно я знал его всю жизнь.
От Бабы и других людей, встреченных мною в ходе странствий, я узнал о разных проявлениях Бога, которые входят в индуистский пантеон. Я еще не определился в своем отношении к этим многочисленным божествам — все это было довольно непривычно для меня, — но я видел, какую они вызывают любовь и преданность в других людях. У меня не было никаких предрассудков на этот счет, да мне и самому не терпелось во всем этом разобраться.
Кайлаш-баба поклонялся Шиве — воплощению Бога, которое правит материальным миром и в должный срок разрушает его. Баба непрестанно повторял мантру ом намах шивайа! Мы шли с ним лесными тропами, и он то и дело взывал к Господу Шиве и его супруге: «Джая Шанкар!», «Хе Вишванантх!», «Хе Кедарнатхаджи!», «Джай Шри Парвати!» и «Хе Ума Мата!» Всякий раз, когда нам встречались другие шиваиты, мы устраивали совместное пение этих мантр. Когда пение достигало апогея, Кайлаш-баба впадал в транс и принимался неистово стучать в свой барабан дамару. Барабан отзывался оглушительными звуками, приводившими всех других садху в неистовство. Они самозабвенно раскачивались, так что тяжелые пряди их спутанных волос начинали двигаться из стороны в сторону. Некоторые хлопали в ладоши, а кто-то вскакивал на ноги и начинал кружиться в мистическом танце.
Кайлаш-баба пользовался непререкаемым авторитетом у странствующих садху. Как сказал мне по секрету один пожилой отшельник, Кайлаш-бабе вполне могло быть несколько сотен лет. Никто точно не знал его возраст. Он обладал сверхъестественными йогическими силами, мог исцелять больных и творить другие чудеса. «Лет тридцать тому назад я сам был свидетелем его удивительных способностей, — поделился со мной этот отшельник. — К нему стекались толпы людей и почитали его как Бога. Но Кайлаш-баба осознал, что власть и слава — помеха в духовной жизни. Он дал обет никому не рассказывать о своих удивительных способностях и никогда больше не демонстрировать их. У него не было ни учеников, ни собственного ашрама, он просто бродил в одиночестве по гималайским лесам». Я нисколько не удивился, узнав, что Кайлаш-баба обладает мистическими силами. Гораздо большее впечатление на меня произвели цельность и сила его натуры и верность выбранному пути.
Шло время, и я начал догадываться, что Кайлаш-баба мечтает снова остаться в одиночестве. Я не хотел навязывать ему свое общество, да и сам понимал, что мне тоже пора двигаться дальше.
Поклонившись Бабе в ноги, я попросил у него благословение. Он искренне рассмеялся и со слезами на глазах заключил меня в свои могучие, медвежьи объятия. Потом он благословил меня, прочтя подобающую случаю мантру. Меня очень расстрогали его непритворная отрешенность и, на первый взгляд, несовместимая с ней сердечная доброта. Мы полюбили друг друга, словно отец и сын, но, будучи странствующими садху, понимали, что едва ли увидимся снова.
Сладость новых взаимоотношений и неизбежная горечь расставания с человеком, который стал тебе близок, были неотъемлемой частью той жизни, которую я избрал. Подобные испытания давались мне нелегко, но из-за боли разлуки радость от этих отношений до сих пор жива в моем сердце. Прощаясь с Кайлаш-бабой, я молился о том, чтобы всегда помнить о нем. Что ж — похоже, что молитва моя была услышана.
Примерно в то же время я написал домой письмо, в котором делился полученным мной опытом.
Мои дорогие!
Лучше жить в нищете, чем продать душу за пустой золотой дворец. А лучше жить в безвестности, чем продать душу за пустую славу, дешевое поклонение и никчемный почет. Там, где нет внутренней свободы, нет жизни. Поэтому лучше умереть, чем лишиться возможности искать свой идеал.
Сейчас я занимаюсь тем, что в святом месте и под руководством святых людей изучаю бесценную мудрость Востока. Пожалуйста, поймите, что это потребует времени. Пока я еще на подступах к ней.
Я самовлюбленный эгоист, духовно слепой и погрязший в невежестве. Едва ли кто-то находится дальше от понимания Бога, чем я. Поэтому такому глупцу, как я, потребуется много времени, чтобы узреть благодатный свет Истины, сияющий и в вас, и во мне.
