— У вас сейчас проскользнуло слово, к которому я хотел бы вернуться, — снова заговорил адвокат. — Не сказали ли вы то же самое, что я сам уже как-то заметил? Не назвали ли вы князя бахвалом, и не приходит ли вам в голову аналогия с бароном Мюнхгаузеном? Это имя представляется мне той самой колодкой, по которой мы можем сшить наши сапоги!

После этого мы в полном согласии разработали план и уговорились относительно того, что разъяснится позднее.

Такие союзники доставляли мне радость. Однако едва лишь мы расстались, как, мне кажется, оба господина стали совещаться наново, подвергая сомнению сказанное мною. Возможно, им хотелось понять, в какой мере я отшатнулся от прежнего моего приятеля, причем и друг другу-то они доверяли весьма мало.

И все же я видел ясно: князю конец. Князь пропал. Он одинок. От него отвернулись все, кроме Марцела, Китти и Сюзанн, но и те, не зная наших замыслов, не могли ни помочь ему, ни его предупредить.

Я был счастлив, заранее предвкушая победу, и в то же время чувствовал, что ошибся. Неблагодарное создание человек, все-то ему не так. Радость моя была омрачена странной грустью. Мне казалось, что вместе с князем терпит поражение и то свойство человеческой натуры, которое не привязано к делам преходящим и дает нам решимость идти своим путем. То свойство, от которого в сердце каждого осталось хоть немного, напоминая, как вы, четырнадцатилетний, бродили по задворкам, выслушивая долгие рацеи ваших наставников. Вас посылали учиться а вы ни о чем так страстно не мечтали, как о том, чтобы сделаться матросом…

Ах, черт, поистине знакомая песенка — и если не ошибаюсь, до меня долетали порой ее отрывки, когда князь что-то тихонько насвистывал. Они восхищали меня, эти звуки, — и вот теперь я собираюсь предать их! Фи! Мне казалось, вновь я потерял свой корабль и своего капитана, который, придерживаясь за поручни, сходит теперь по трапу на берег, чтобы отсидеть в тюрьме за то, что плавал в поисках сокровищ. Мне казалось, вновь я убрал с глаз долой мои корабельные карты…

Я прилагал усилия, чтобы загнать князя в угол, но эти мои усилия, по самой своей сущности, жаждали поражения, как жаждет поражения целомудрие юных дев. Я готовил ловушки для князя, но смыслом их было всего лишь испытание, всего лишь протест, всего лишь спор о том, чьи принципы более жизнеспособны. Я желал князю конечной победы, я желал, чтобы он выдержал это испытание, и мое личное возмущение было уже совсем незначительным. Скажу вам правду: из-за этой злополучной пощечины я поднял больше шуму, чем следовало.

Между тем сеть затягивалась и пространство вокруг князя пустело. Алексей Николаевич отлично понимал, что происходит, и, став еще выше, еще высокомернее, поблагодарил за приятное время, проведенное им в Отраде, и заявил, что должен покинуть нас. На вопрос, отчего он так спешит, он отвечал, презрев насмешку:

— В Париже заседает совет белых. Сожалею, но долг обязывает меня явиться.

— О! — ответил мой хозяин, не скрывая усмешки. — Если речь идет о столь важном государственном деле, то мы не имеем права задерживать вас ни на минуту. Когда вы едете?

— Завтра, — бросил князь с ледяным видом.

Это слово было произнесено через два часа после того, как я заключил союз с претендентами на руку барышни Михаэлы. «Тем лучше, — подумал я, услышав решение князя, — по крайней мере он ускользнет от этих олухов и оставит их с носом». Однако радость моя длилась недолго. Вмешались Ян с адвокатом и, алкая торжества над противником, почти уже разбитым, стали отпускать шутки насчет того, что князь покидает их, не исчерпав до конца сокровищницу своих рассказов.

Ну вот, — сказал поверенный, — вы собирались просветить нас касательно способов возрождения России, а теперь, на самом интересном месте, отправляетесь в Париж! Это напоминает мне обычаи бродячих комедиаптов, которые тоже кормятся довольно странным образом: прибыв на место, они вывешивают на улицах объявления, афиши, истрепанные свои костюмы, тряпки, побрякушки, барабаны, парики, ангельские крылья, оружие — в общем, все то, на что можно уловить публику. А когда доходит до представления — комедиантов и след простыл, и никто их больше не увидит.

Так, — молвил князь, — стало быть, я вам напоминаю комедианта?

Да что вы! — воскликнул Ян. — Просто наш друг хочет сказать, что вы уезжаете, не выполнив своих обязательств.

Сравнение, к которому я позволю себе вернуться, — снова заговорил князь, — несколько хромает. Вы привыкли говорить так, чтобы никто не мог поймать вас на слове. Однако отговорки в сторону! Я вам что-то должен, господа?

Вы меня спрашиваете? — подал голос управляющий, и на висках у него вспухли вены.

Моим вопросом я отвечаю на смысл намеков и на тон ваших речей. Я вам должен что-то, господа?

Правильно, — сказал Ян. — Вижу, мы договоримся. Я напомню вам о маленькой игре, в которой вы приняли участие. Прямо или косвенно вы дали понять, что отлично владеете шпагой, а я и мои друзья хотим вам доказать обратное. Вы очень любите заключать пари — что ж, такое оружие как раз по вас. Мы предлагаем всего лишь шутку, но если вы окажетесь победителем, мы обязуемся поверить всем вашим рассказам. Я обещаю от лица присутствующих дам и всех остальных, что в таком случае каждое ваше слово мы примем на веру. Если же вы окажетесь побежденным, то примете наш приговор.

За все это время барышня Михаэла не промолвила ни слова, но я-то видел, как она волнуется. По выражению ее лица я понимал — она переживает нечто подобное тому, что делалось и у меня на душе. Она хотела положить конец своим сомнениям и разоблачить князя, — но во сто раз сильнее и во сто крат искреннее желала она, чтобы князь Алексей проучил нас.

Когда Ян кончил, с минуту длилось молчание. Я чувствовал на себе взгляд полковника, но мне было слишком трудно поднять голову. Я пересчитывал пуговицы на своем пиджаке, повторяя про себя в крайнем смущении: «Примет — откажется — примет — откажется…»

Наконец Алексей Николаевич произнес:

— Мне нет никакой нужды биться об заклад. Говоря это, он стоял перед паном Яном, вытянувшись во весь свой рост, словно статуя, изображающая благородство. Он слегка улыбался, и усы его едва заметно подрагивали. Но даже такой незначительный признак беспокойства достаточно красноречиво выражал, что старый враль и на сей раз говорит неправду. Ему важно было уйти как человеку, не терпящему оскорблений.

Тут, пока они так стояли лицом к лицу — князь заложив руки за спину, Ян с сигаретой в зубах, — в дело вмешалась Сюзанн. До той минуты я не обращал на нее внимания, но едва я увидел ее решительное лицо, как мне стало ясно, что ей уже все безразлично и она хочет говорить до конца. Она кинулась к князю, как тигрица, совершенно равнодушная к тому, что о ней подумают. С лицом, выражающим всю полноту преданности, всю полноту любви и верности, умоляла она его принять вызов.

— Зачем вы отказываетесь от этой маленькой шутки, зачем ставите в неловкое положение ваших друзей? — говорила она.

Между тем Михаэла медленно поднялась с места. По тому, как сложились ее губы, я видел — она тоже собирается говорить. Слова ее предназначались Сюзанн, но увы, не были произнесены.

Чем далее, тем более сцена между князем, паном Яном и обеими барышнями грозила стать смешной. Я опасался, что она выйдет из задуманных мною рамок.

Честное слово, не шутка, когда две женщины внезапно узнают, что им небезразличен один и тот же мужчина! Не шутка, когда в наше время два взрослых человека вызывают друг друга на дуэль! Мне было стыдно за такое сумасбродное поведение, меня просто тошнило от наших героев. Подумайте только: Сюзанн обнаруживает свою любовь, Стокласа указывает на дверь князю Алексею, пан Ян мысленно обнажает шпагу, князь охвачен страхом, а Михаэла задыхается.

Угадываете, как все это взаимно перекрещивается и отрицает друг друга? Господи боже мой, неужели у нас никогда не разовьется чувство обстановки, образа и тематического единства действия?