Я думаю, — начал поверенный, — что князь умышленно вредит вашему делу. Думаю, он подкуплен герцогом Марцелом и осведомляет его.

Глупости! — ответил мой хозяин. — Просто князь — взбалмошный аристократ и не умеет разговаривать с крестьянами.

Поверенный некоторое время молчал. Потирая щеки и теребя бакенбарды, он размышлял о своей слабости, главной причиной которой было то, что он больше нуждался в Стокласе, чем Стокласа в нем. Словно весь мир вступил в заговор против этого доброго малого, точно так же, как против меня и князя; он сидел в луже и не мог найти ни единого доказательства, чтобы изобличить князя.

Адвокат еще не закончил своих размышлений, как снова заговорил Стокласа. Он спросил, помнит ли доктор Пустина, о чем говорил Хароусек.

Как не помнить! — ответил спрошенный.

Так вот, — сказал мой хозяин. — Кому, кроме нас с вами, известно то, на что напирал Хароусек? Кто это выболтал?

Сударь! — воскликнул адвокат. — Вижу, вы подозреваете меня, вижу, вы скорее готовы поверить всяким проходимцам и аферистам, чем человеку, работающему с вами пять лет! Неужели я не доказал вам, до какой степени я отожествляю свои интересы с вашими даже помимо прямых обязанностей поверенного? Не просил ли я у вас руки барышни Михаэлы? Право, я уже устал от вашего поведения…

Простите… — начал было Стокласа.

— Хорошо, хорошо, — перебил его адвокат. — Спросите Яна Льготу, что он думает о князе, и, может быть, тогда вы поймете, почему я вас предостерегаю.

Надо ли было Стокласе помириться с доктором Пусти-ной или разойтись? В обоих случаях существовали причины, способные испортить настроение. Стокласа не сделал ни того, ни другого; решив, что этот господин еще толком ему не ответил, Стокласа не стал возражать, когда адвокат попросил пригласить в кабинет пана Яна. «Так, так, — сказал себе мой хозяин, — но почему же старый Якуб не передал мне через сына, держаться ли мне поверенного?»

Пан Ян явился, и адвокат задал ему несколько вопросов касательно князя Мегалрогова.

Кто он? Лжец? Аферист? Проходимец?

Да, да, конечно, — отвечал Ян, кивая головой, как лжесвидетель. — Я в этом бесповоротно удостоверился!

И он со смехом подсел к моему хозяину и стал передавать вчерашние сплетни.

Дела князя катились под гору. Ян с Пустиной в один голос твердили, что он мошенник, но хозяин мой еще колебался.

То, что я услышал от вас, непорядочно и позорно, — сказал он. — Но как знать, сколько в этом правды?

Хотите неопровержимого доказательства? — спросил адвокат. — Ладно — хорошенько следите за его руками, когда он играет в карты. Вчера, — продолжал он, — я уехал из Отрады с пустыми карманами: ваш князь обобрал меня до нитки! А вы следили за игрой? Обратили вы внимание, что тузы так и мелькали, а сколько у него было старших картинок? Он всегда выигрывает! Даже в том случае, когда, казалось бы, все для него потеряно. Он шулер, он мошенник, он куплен старым герцогом, да к тому же еще обкрадывает нас… Я потерял вчера на этом девять сотен!

Ян, проигравший вчера триста крон, добавил, что сей господин набивает карманы их деньгами.

Позвольте, господа, — вмешался тут Стокласа, — ведь в целом это составляет тысячу двести! Это уже не пустяк!

Заметьте — полковник с каждым днем повышает ставки, и всякий раз ровно на ту сумму, которую выиграл накануне. Начал с десяти крон, теперь играет на сотни.

Я столько о нем слышал хорошего, что уже ничему не удивлюсь, — заметил Ян.

С такими разговорами господа покинули кабинет и отправились в гостиную, где проводили время Михаэла с Сюзанн. Стокласа уселся возле окна. Сильно взволнованный, он потирал лоб. В ушах его все еще звучали слова перепалки между князем Алексеем и Хароусеком и все обвинения, возводимые на князя. «Да… нет… Да…» — повторял он про себя и уже стал склоняться к мнению доктора Пустины. «Надо мной будут смеяться, что я держал в доме кёпеницкого ротмистра! — думал он. — Господи, но я ведь с самого начала говорил, что с этим малым что-то неладно. Выгнал же я его из охотничьего домика! Эх, надо мне было думать своей головой!»

Пустина повертелся немного вокруг Михаэлы, затем устремился прямиком к карточному столу.

— Пригласите полковника! — распорядился мой хозяин. — Сегодня я послежу за его игрой!

Адвокат же, подняв брови и качая головой, сказал:

— И увидите, как легко он выигрывает.

— Вы хотите сказать, — заметила Михаэла, изящно подперев висок кончиками пальцев, — что полковник играет не по правилам?

Доктор засмеялся с видом галантного кавалера, который предпочитает молчать, чтобы не говорить дурно об отсутствующем. Однако в смехе его звучало столь явное обвинение, что это было, пожалуй, хуже, чем если бы он прямо назвал полковника шулером.

Мой хозяин разворачивал карты веером и снова собирал их в кучку. Он раз пять повторил это движение, и Михаэла, знавшая его лучше всех, не могла не заметить, что он хочет что-то сказать.

Вы видели вчера, как мы играли последнюю партию? — спросил он Яна.

Да, — ответил молодой человек. — Это была красивая игра.

— А знаете, сколько было в банке?

Сударь, — вмешалась, поднимаясь с места, Михаэла, — и вы, и доктор Пустина совсем не понимаете шуток!

Шутки? — отозвался Пустина. — Нет, этому есть иное название.

Какое же?

Очень неприятное!

— Говорите яснее.

— Утверждаю и заявляю, — сказал тогда Пустина, — что речь идет не о жульничестве, а об особом роде колдовства, которое называют «печь лепешки с маслом».

Тут вмешался Ян:

— Князь играет для заработка. Вчера он огреб тысячу двести крон. Увидите — сегодня он поставит ровно столько же, ни геллером больше. Потому что у него других денег и нет! Откуда ему взять? Он живет за счет игры.

Барышня Михаэла была решительно на стороне полковника, и эта клевета (хотя боюсь, что все сказанное о князе было чистой правдой) сильно ее задела.

— Не верю! Не верю! Не верю! — ответила она адвокату и, чтобы найти союзницу, перевела обвинение на французский язык.

Видит бог, Париж — не город ненависти, и у Сюзанн не было ни малейшей охоты присоединяться к хулителям ее князя. Видели бы вы этих двух девиц, видели бы вы, как стойко держались они, как защищались, как переходили в наступление!

В самый разгар спора, когда глаза у моего хозяина полезли на лоб (ибо, сказать по правде, он только сейчас осознал, что у Михаэлы есть собственное мнение), одним словом, в ту минуту, когда все это происходило, вошел князь. Еще на пороге он сообразил, что его ждет нечто необычное. Мадемуазель Сюзанн внезапно замолчала, а мой хозяин вдруг, без всякой на то причины, заинтересовался кофейником. Воцарилась тишина. Пан Ян стоял около Сюзанн и был заметно бледнее обычного.

Мне хотелось удрать, но (как то случается в минуту растерянности) я не мог найти никакого дельного предлога.

Знаете, о чем мы сейчас говорили? — начал Ян после минуты тягостного молчания и, не ожидая ответа полковника, буркнул: — О размерах вчерашней ставки.

Которую партию имеете вы в виду? — спросил князь, усаживаясь в глубокое кресло.

Последнюю. Ту, которую вы столь ловко выиграли! — ответил Ян.

Я видел, как румянец заливает даже лоб Михаэлы. Или она не чувствовала себя достаточно уверенной лицом к лицу с князем? Его бурбонский нос выдавал, пожалуй, действительно аристократическое происхождение. От его спокойствия веяло гордостью, его руки были повелительпы и все же этот долговязый, важный и насмешливый человек не обнаруживавший ни малейшего признака смущения, хотя его обвиняли чуть ли не в жульничестве, этот человек, у которого лишь чуть-чуть играли морщинки вокруг глаз, когда он смотрел на огонь или медленно переводил взгляд с одного собеседника на другого, — все же он производил несколько странное впечатление. Лежал на нем какой-то отблеск неправдоподобия.

— Последняя ставка, — произнес он наконец, поправляя поленья кочергой, — последняя ставка, помнится мне, лежит в ящике карточного столика.