Мне просто необходимо было услышать разумное слово, дельный совет, а этот злодей отвечал так, словно я один причастен к делу. Приподняв колено и скрестив на нем руки, он покачивался и весело смеялся.

Я ощутил живейшее отвращение к нему и попросил его хоть одну минуту побыть серьезным.

— Вам очень мало дела до того, что думают о вас люди, — сказал я, решив показать ему всю разницу между его положением и моим. — Ладно, я вижу, что вам равно безразлично, выкинут ли ваши пожитки в окно или вежливо попросят убраться. Бог дал вам несокрушимый дух, который развевается по ветру, подобно султану из перьев, тем веселее, чем хуже непогода. Вы будете хорошо себя чувствовать и на проезжей дороге по утреннему морозцу, и в чаще леса, вне круга сплетниц и толпы врагов. Вы будете мерзнуть, голод будет барабанить по вашему желудку, а вы утешитесь тем, что по крайней мере мимо ушей ваших не свистят пули и жизни вашей не угрожает ни разрыв снаряда, ни картечь, ни кинжальный огонь, ни штык.

Вы утверждаете, что ваше время придет, когда вернется царь, и что с его возвращением вы обретете вновь богатство и славу. Моей фантазии не хватит, чтобы представить себе, сколько осетров, телятины и сочной говядины поднесет к самой постели вашей младшая из княжон. Я вижу вас, покрытого орденами, из которых каждый имеет цену тонны золота. Такова ваша судьба, и вы, право же, можете позволить себе плевать и на хозяина моего, и на его мнение. Но взгляните, как обстоит дело со мной!

Ветер причиняет мне колотье в ушах и исторгает из глаз моих слезы. На вершинах гор меня охватывает головокружение, а у подножия их я испытываю такую стесненность духа, что не гожусь никуда. Я привык обедать каждый день и спать в постели.

Может случиться, что в лесу вы встретите девушку, которая будет согласна где-нибудь обменяться с вами колечками. Я же встречу полицейского и при всем желании расстаться с ним в добрых отношениях обязательно ввяжусь в ссору и попаду в каталажку…

Да если бы и не было всего этого — все равно, ваша милость, существует большая разница между дворянином и человеком моего происхождения. Вам достаточно хранить верность царю. Пусть без гроша, вы все равно барин. У вас есть ваш герб и ваш револьвер. А что есть у меня? У меня только мои книги. Что я без них? Только они и придают мне уверенность. Только они придают крылья моим мыслям. Я всего лишь осел и привык, что на мне ездят. Моим бокам нужны шпоры высокой поэзии. Только это возвращает меня миру. Библиотечная пыль, играющая в столбе света, когда между десятым часом утра и полуднем в окна заглядывает солнце, пыль, от которой вы кашляете, этот вихрь крошечных телец, что, подобно бабочкам, садятся на мои страницы, — вот мои созвездия. Чернь же строк для меня — лесные чащи, а белые полоски между ними, которые печатники и наборщики называют «реками», и есть мои реки. Я говорю совершенно серьезно. Куда мне деваться без моих чудесных книг? Ей-богу, я не в состоянии ориентироваться нигде, кроме как в стране, указанной мне поэтами. Иду ли я к прудам, или на холм Ветрник — все равно прохожу по земле Горация. Для вас цветут деревья, для вас пасутся кони и мчатся сломя голову вниз по склону, для вас звенит оружие, для вас стоят у речки девушки. (Самая красивая подбоченилась одной рукой, прикрыв другою глаза от солнца. Она смотрит вам вслед — и засмеется, когда вы позовете.) Для меня же, клянусь богом, никогда не загоралась такая женщина, чтоб была и хороша собой, и не от ремесла. Вы, старый ловелас, сойдетесь где-нибудь у плотины с любительницей в неявном искусстве и вскоре отлично с ней поладите. А я, ваша милость, держусь потаскушек. Быть может, и я когда-то старался приблизиться к девицам иного сорта, однако был посрамлен. Я просто неудачник всюду там, где вы столь удачлибы. Однако все, что имеет свой строгий порядок, что затянуто в корсет, что работает как часы, что, с должной деформацией, творит явления, начало которых зрел мой простенький дух — тот резкий запах мастерской, та капля человеческого пота, — дает мне право быть сопричастным миру сказок…

— Хватит, хватит, друг мой! — перебил меня полковник. — Не хули себя, не прикидывайся ущербным! Черта ли мне в том, что ты хочешь сказать! Будь здоров — и пусть исполнятся все твои желания. Кстати, нет ли у тебя сейчас трех сотен?

Вопрос был задан неожиданно и с такой напористостью, что я не устоял. Я ответил честно и протянул ему свои последние деньги.

В эту минуту в дверь постучался пан Стокласа. Я еще не опомнился от одной неожиданности, как был ошарашен новой: я даже рот забыл закрыть от удивления.

Что надо управляющему в комнате князя? Зачем он явился?

Я опасался, что до него дошли сплетни насчет Корнелии, и мне было крайне не по себе.

Хозяин меж тем, сунув два пальца за ворот рубашки, словно тот его душил, и одергивая пиджак, имел вид человека, который не знает, с чего начать. Его смущение вернуло мне равновесие духа. «Пфа, — подумал я, — если он что-нибудь и знает, то уверенности у него нет». Кончив наблюдать пана Стокласу, я посмотрел на князя. Лицо его выражало все ту же самоуверенность и то же благородство. Тут мне пришел в голову вопрос — куда же девались мои деньги, ведь полковник только что держал их в руке! — но я сразу понял, что для него не составляет труда ловко спрятать их в рукаве.

Сударь, — заговорил Стокласа, бросив короткий взгляд в мою сторону, — несколько дней тому назад вы встретили в лесу крестьянина по фамилии Хароусек. Помните вы его? Так вот, этот человек сейчас здесь и просит прощения…

Мне не о чем с ним говорить, — отрезал князь.

Вы, никогда не встречавшиеся с Алексеем Николаевичем, едва ли поверите, до чего трудно уговорить его сделать то, чего ему не хочется делать. Бесполезно что-либо ему втолковывать. Он будет улыбаться, кивать головой, а потом поступит так, как сочтет нужным. Ему ничего невозможно объяснить, он не слушает никаких доводов; он будет выскальзывать у вас из рук, и упорство, с каким он будет это делать, лишит вас смелости заговорить с ним еще раз.

Пан Стокласа беспомощно стоял перед князем и только повторял, что просит Алексея Николаевича обменяться с Хароусеком хоть двумя словами.

Вы шутите, — отвечал полковник, — право, шутите, сударь! Если я правильно понял, вы говорили сначала, чтобы я выслушал извинения Хароусека, а теперь требуете, чтобы я сам извинился.

Да, — признался управляющий, — Хароусек — старый знакомый пана Якуба… Я от него завишу… Мне бы не хотелось заводить раздоры в округе…

Сожалею, — сказал князь, — сожалею, что вынужден так отзываться о человеке, с которым вы желаете поддеряшвать отношения, но поверьте: он просто хам!

Минутку, сударь!

Простите!

Для меня это очень важно, — снова затянул Стокласа. — Я вас прошу, я этого желаю…

Довольно! — вскричал вдруг князь. — Ни слова более!

Я видел — дело плохо и мне пора вмешаться. Как знать, что случилось бы, промолчи я. И я ввернул:

Хорошо сказано, Алексей Николаевич!

Что «хорошо сказано»? — не понял князь.

— Все, все, все до точки! Ей-богу, таких оборотов речи я не слыхивал с тех самых пор, как три оборванца ломились в трактиры…

Князь пытался разобраться в Той чепухе, которую я нес без остановки: он провел ладонью по лбу, щелкнул пальцами — и опять стал кроток, как овечка. Льщу себя мыслью, что моя болтовня образумила его.

Но едва настроение князя изменилось к лучшему — нахмурился в свою очередь мой хозяин. Он стоял перед нами, и тучи на его челе давали понять, что князь перешел границы. «Это как же он со мной разговаривает? — подумал Стокласа. — Так-то он исполняет мои желания! Так-то ведет себя человек, которого я приютил! Что же, он не питает ко мне ни капли уважения?» Задаваясь подобными вопросами, управляющий вознамерился было выйти из комнаты, но ему суждено было подвергнуться новому испытанию: в дверях он столкнулся с Хароусеком.

Упомянутый крестьянин был само добродушие, и едва Пустина заикнулся, что хозяин желает загладить несправедливость, допущенную по отношению к нему, Хароусек тотчас бросил свою работу и отправился в замок. Они с управляющим обменялись рукопожатием и, оставив в стороне разбор обоюдных обид, весело приступили к делу — то есть к английскому ленчу. За столом оба говорили друг другу вежливые слова, как это принято между соседями, и хлопали друг друга по коленям, и называли друг друга на сектантский лад «паном братом». И пока наш адвокат теребил салфетку, Хароусек с хозяином умяли по нескольку соленых рогаликов и несметное количество ветчины. Когда согласие было полностью восстановлено, хозяин повел примерно такую речь: