— Вы говорили со Стокласой о князе? — спросил он.

— Сотни раз! — отвечал Пустина. — Но тот словно оглох и ослеп.

Наступило время ужина, а эти двое все не могли расстаться. Адвокат слушал, а Ян говорил слишком много. И вдруг, перестаравшись в притворстве, он выложил то, что накипело у него на сердце.

— Не верю я, чтоб князь кому-то служил, — брякнул он с прямотою влюбленных, развязывающих язык как раз тогда, когда им следовало бы держать его за зубами. — Не верю, чтобы он преследовал какие-либо иные цели, кроме собственных.

Какие же именно?

Он любит Михаэлу!

При этих словах оба остановились как вкопанные. Провалиться мне, если у Яна не дрожали губы, а адвокат не моргал глазами! Они так и застыли друг против друга, приоткрыв клювы, взъерошив перья и навострив когти.

Но наш век не разделяет обычаев старых времен. Ныне нравы испорчены. И вместо того чтобы схватиться друг с другом и решить спор так, как оно и полагается молодым людям, каждый из двух проглотил свой гнев и заключил с соперником союз против третьего петуха.

Оставим же их — пусть примиряются друг с другом. Оставим их — поступки обабившихся героев не доставят нам ни поучения, ни забавы.

Но где же князь? Где полковник, который повел бы нас к стычкам и ссорам?

А, вспоминаю — он в это время снимал шубу и грел руки у печки. Потом ему захотелось увидеть Марцела, захотелось переброситься с ним парой слов. И вышел пол-? ковник из дому, поискав своего юного друга в помещении, где режут солому, и под конец забрел в коровник.

Был в нашем имении старый скотник. И, разумеется, не какой-нибудь недотепа из медвежьего угла, а родом из Чаславского края, дока по части скотоводства. Человек он был упрямый, всегда имел собственное мнение, и голова его варила как надо. Этот скотник увлекался разведением кроликов и держал их множество в коровнике. Понятно, кормил он их за счет хозяина, зато же и не думал скрывать этого обстоятельства (эко дело, ну запустит руку в мешок с овсом!).

Итак, в тот роковой день князь очутился в коровнике. Слоняясь из угла в угол, он заметил, что под ногами у коров прыгает крольчиха. Подняв зверька за уши, князь с удовольствием стал его разглядывать.

— Твоя? — поддерживая крольчиху под задок, чтоб не надорвать ей уши, спросил он скотника.

— Моя, — ответил тот, занимаясь своим делом.

Отлично, — сказал князь Алексей. — Бельгийская порода — вижу, ты знаток.

Ну и ладно, — отрезал скотник. — Я-то, как вы говорите, знаток, а вот вы эту породу видите нынче в первый раз. Это знаете какая порода? Шерстистая! Так-то! С тем и возьмите. А во-вторых: коли захочешь еще разговаривать со мной, то ты, любезный, мне не тыкай!

Князь улыбался как ни в чем не бывало. На лице его не дрогнул ни один мускул. Я был крайне изумлен и начал уже ухмыляться — здорово его отбрил скотник. А князь — ни слова! Только вытащил из кармана банкноту и протянул скотнику.

Ну, думаю, и ума же у тебя палата! Еще денег давай невеже!

А князь смотрит этак прищурившись на скотника и протягивает ему деньги, будто все на свете можно купить. Но тут-то он и обжегся! Скотник не пожелал ничего у него брать, да еще добавил:

— А подавись ты своими деньгами, и больше сюда не лазай, не то вилами хвачу!

Князь, так же молча, разжал пальцы и выпустил банкноту. Понимаете, трудно разобраться в людях; я считал, что скотник прав, однако не следовало ему заходить так далеко.

Деньги упали на землю, а князь все еще не произнес ни слова — и скотник, так же, как и я, вообразил, что полковник испугался. И, просто так, шутки ради, от веселого настроения, схватил вилы и замахнулся на князя Алексея.

А тот выбросил кулак — и скотник отлетел прямо к дощатой перегородке (то есть на добрые три метра).

Я еще и теперь будто слышу, как стукнулась его голова о балку.

При скотине, в хлевах, всегда найдется достаточно людей, которые, тяжело трудясь, плевать хотели на всех князей с герцогами; им до смерти обрыдли тычки да щелчки. Я научился отличать рабочих от того сброда, который вьется вокруг господ и подражает им, принимая чаевые вместо честного заработка. Разница между первыми и вторыми такая же, как между огнем и водой. Быть слугой и работать за плату — две очень разные вещи. Если Ваня и лакеи величают Алексея Николаевича превосходительством и светлостью, то друзья нашего скотника называют его просто: дармоед. Личное обаяние? Благородство манер? Верность старому времени? Их этим не купишь!

Таких вот людей сбежалось человек пять или шесть, и подняли они такой гвалт, что у меня уши заложило. Я попытался утихомирить их, напоминая о своей дружбе со скотником и с князем, однако меня попросили заткнуться.

Князь не отвечал. Он удалился с поднятой головой, я же последовал за ним, втянув голову в плечи. И на каждом шагу оглядывался — что делается за спиной, ибо ожидал, что в меня чем-нибудь швырнут. И даже закрыв за собой дверь, я все еще слышал густой говор и гневный ропот. Звуки эти росли, как зубы дракона. Они неслись все дальше и дальше, тройным эхом прокатились по двору и ввалились в дом. Они свистели и насмешничали, орали и смеялись.

Вскоре о драке толковала вся Отрада. Кухарки, ключницы, судомойки шептали друг дружке на ухо, как отделали князя.

— Наш скотник как схватит его да как затрясет — чуть душу не вытряс!

Да кто это тебе сказал? Вот как раз все наоборот было!

Только револьвером-то нечего было грозиться, не больно-то грозен — грозу такую наводить…

Да чего ты мелешь — он его нагайкой!

Кто?

Кого?

Князь скотника!

Нет, а я слыхала, мол, князя побили. Лежит теперь наверху, весь в крови!

Князь?

Да нет — Бернард Спера!

От всех этих толков Корнелия едва не хлопнулась в обморок — она кричала, бранилась и ни за что на свете не желала поверить, будто киязю наложили по загривку. Бедная ключница вела себя так, движимая любовью и страхом, который нашептывал ей, что дело обстоит именно так, как она того опасается. И вот, удручаемая мыслью, что князя побили, и горячо желая отвратить от него позор, она вкладывала в свои крики всю душу, повторяя:

— Нет! Нет! Нет! Я его знаю! Я-то знаю, какой он человек! Он бы никогда не позволил!

И она металась среди товарок, подобно супруге героя, услышавшей злую весть, и прижимала руки к груди, оставляя без внимания и распустившуюся прическу, и спустившийся чулок.

— Хотела бы я посмотреть, кто осмелится поднять руку на князя! — Тут она понизила голос до полушепота, намекая, что не худо бы поднести ей стакан воды.

Злосчастная! Своей опрометчивой любовью, в которой я и теперь, много лет спустя, различаю необузданное и высокомерное желание соединить пред взорами людей свою судьбу с судьбою князя, она ввергла нас всех в омут пересудов и сплетен, а затем и в беду.

По этим крикам, угрозам и брани товарки Корнелии легко могли догадаться о том, какие отношения связывают ее с князем. И я не колеблюсь заявить, что они действительно догадались обо всем. Но едва им открылась истина, они повернули на сто восемьдесят градусов; одни уперли руки в боки, другие скрестили их на груди, и в одно мгновение их сочувствие князю Алексею сменилось насмешкой.

Быть может, та или иная из кухарок воображала до сих пор, что князь задеряшвается в Отраде исключительно ради нее. Быть может, та или иная желала, чтобы с ней случилось то самое, на что теперь намекала Корнелия. Кто знает? А может быть, они решили, что заводить интрижку с ключницей слишком низко для князя… Как бы там ни было, ревновали они или поумнели разом, как сектанты, признавшие праздник святого духа, а князь лишился союзников.

Его чары рассеялись. Над ним смеялись.

Барышня Корнелия болтливостью своей, позорным себялюбием и неумением владеть собой сделала то, что Алексей Николаевич очутился на язычках всех служанок и лакеев, сколько их ни было в Отраде.

И что же приобрела она своею заносчивостью? Ничего, кроме презрения. Она осталась в одиночестве, без утешения, меж тем как в кухне пересчитывали всех ее любовников.