— Барышня просит вас спуститься в столовую.
Пан Стокласа отвечает, а перо его в это время скользит по бумаге, само выписывая одно слово: «Хароусек, Хароусек…»
Лакей удалился, и управляющий вытирает пот со лба. Стыдно ему, что он притворялся занятым перед ничтожеством. Полный смущения, окунает он перо в чернила — и всему наперекор в третий раз пишет фамилию, звучащую у него в голове.
Больше делать нечего, он мог бы встать и пойти, но он не спешит. Берет трубку, и пока руки его заняты, перед мысленным взором его встает противный лакей. Стокласа так и видит, как этот Лойзик сидит в передней, заложив ногу на ногу, отчетливо видит расплющенную ляжку лакея. Стокласа представляет себе, как вскочит этот человек, когда он пройдет мимо, как уставится на него бессмысленным взглядом, напоминающим взгляд водяной нечисти. Череда этих картин вызывает у Стокласы прилив скуки и тягостного чувства.
Чего он хочет? О чем мечтает? Чего не хватает ему?
Всего! Ничего! Бог ты мой, порой ему хочется пожить по-герцогски, но очень скоро он уже сыт по горло всеми этими обезьяньими штучками. Будь он сейчас самим собой — уперся бы локтем в тарелку, подбородком в кулак. Это человек здорового сельского корня и раздвоенной воли, как то мы встречаем у современных философов. Дух его подобен газовому свету, что во времена «Соломенной шляпки»[8] освещал подворотни. У Стокласы два плеча, два крыла, двойственность в побуждениях. В начале моего повествования я говорил, что он бережлив, — но надолго ли хватило моего утверждения? Он тотчас посадил меня в лужу: закатывал сумасшедшие пиры, одного вина сколько ушло!
На дне ящика его письменного стола — пачка счетов, по которым он заплатил, не моргнув глазом, но даже самый мелкий из них не дает ему спать. Я-то знаю, как бесился Стокласа, читая их. Пучок спаржи — сто шестьдесят крон! Слыханное ли дело! Я готов был держать пари, что он подаст в суд… Бедняга — по-моему, ему очень худо: вот он склонился над энциклопедией, а взор его устремлен в пространство. Через минуту потянется за спичечным коробком и погрузится в расчеты. Он сделал анализ почвы, с грехом пополам восстановил график сева за последние пять лет и теперь ввел переменный севооборот. Изучает, исследует, рассчитывает…
Озимые, пропашные, яровые, клевер, озимые, кормовые…
Черт, идет кто-то!
Пан Стокласа откладывает карандаш, хватает старую газету, откидывается на спинку кресла и делает вид, будто читает. Он ждет к себе поверенного. А это он и есть. Мой хозяин равняет бумаги на столе, наблюдая за гостем. Разговор не вяжется. Ничего в нем нет интересного, и адвокат переводит речь на соперника.
Вы играете с огнем, — говорит он. — Пан Якуб Льгота появился здесь на миг — а уже разговоров полно…
А что в этом такого?
Так уж и ничего? Впрочем, может, вы и правы, — отвечает юрист, — но Льгота — опытный игрок. Расчетливый старый хитрец — и всегда блюдет собственную выгоду.
Э, — отмахнулся хозяин. — Нечто подобное я слышал обо всех, кто занимается политикой.
Адвокат, пожав плечами, уселся. Хотел было добавить, что иногда надо считаться и с общественным мнением, да решил пока поддакивать Стокласе. Начал перечислять все то доброе, что сделал пан Якуб в бытность его членом различных депутаций, и выразил удовольствие, что может от души похвалить его. Тут адвокат рассказал случай, произошедший в Будапеште. Решительность в его голосе сникает, смягчается, и кончает адвокат одобрительным смешком: да, пану Якубу палец в рот не клади!
Но, бог мой, — вставляет Пустина в свое беспечное кудахтанье, — пан Якуб, право же, доставил бы мне большую радость, когда бы воздержался от своих нелепых замечаний. Вы знаете, я не любитель крепких выражений и удерживаюсь от вспышек, но все же однажды пришлось мне ему ответить. Понимаете, друг мой, если его кто-нибудь поймает на слове… Черт возьми! Ему бы следовало быть осторожнее! Полагаю, немало из его высказываний получило огласку…
— Вы не поверите, как этому человеку везет на лошадей и на женщин, — круто повернул разговор мой хозяин, — да? ЧТоб не забыть, доктор, прочтите-ка вот это.
Ну и ну… — говорит поверенный, пробегая глазами строчку: «Ненасытная вы утроба…» Лицо его становится серьезным. Он дочитал, взглянул на подпись и жалобно протянул: — Та-ак… Хорошенький подарочек! Вы знаете, кто такой Хароусек?
И очень даже хорошо. Он ваш приятель, — ответил Стокласа.
Он говорит, не нападая, с какой-то грустью. При этих словах он ломает спичку и чувствует себя одиноким. Новая несправедливость прибавилась к тем, которые валятся на него два года подряд. Все это навевает на него некую размягченную меланхолию — и мой хозяин сознает вдруг, что был создан для дружества и любви.
Я думаю, — говорит он голосом, скачущим у него в горле, — что ваше влияние на этого человека беспредельно и вы могли бы его отговорить…
Я поражен не менее вашего, — отвечает юрист в приводит тому тысячи свидетельств, а лицо его заливает краска. Доктор Пустина утратил спокойствие, он сбивается, поправляется, повторяется, намекает на что-то, что-то отрицает — и вдруг вспыхивает. Чего ради он оправдывается? Разве отвечает он за действия своего заместителя по организации? Никоим образом!
Сколько раз давал я вам понять, чтобы вы не заходили слишком далеко! — наступает он теперь на Стокласу. — Я защищал ваши интересы, но могу ли я подчинить им мою общественную деятельность? Я советовал вам примириться с данным положением дел и не проявлять такой неуступчивости. Просил вас об этом! Но вы, конечно, не могли послушаться меня, коль скоро руководились мнением пана Якуба. Вы столь нарочито оказываете ему предпочтение, что все возмущены. Да, но его времечко давно прошло! Идея…
Новый стук в дверь прерывает адвоката на самом патетическом месте. Входит все тот же Лойзик. Пан Стокласа, резко повернувшись к нему, говорит:
— Хорошо, хорошо. Передайте там, что мы придем с доктором. Вы ведь побудете у нас, не правда ли? — добавляет он, обращаясь к Пустине.
Лойзику время исчезнуть, но он делает это весьма неохотно, и Стокласе приходит в голову мысль, что лакей посвящен во все, что здесь говорится. Хозяин смотрит ему вслед, отмечая про себя, что туфли лакея без каблуков, и ему делается не по себе.
— Я окружен соглядатаями, — вздыхает он.
Теперь тема разговора сужается. Доктор Пустина, облокотившись на стопку документов, старается сосредоточить его на письме Хароусека.
Видите ли, — говорит адвокат, играя связкой ключей (он уже снова обрел спокойствие). — Вы действуете слишком строго, задевая мелочное самолюбие людей. Я, конечно, имею в виду не вас лично! Мне хотелось бы обратить ваше внимание на объездчиков и отчасти на то огородное пугало, которое называют князем Алексеем. Кто дал ему право вмешиваться в ваши дела?
Как? — перебивает его пан Стокласа. — Стало быть, вам известно, что именно у полковника и было столкновение с Хароусеком? Вы ведь так сказали? Поверьте, мне это неизвестно!
Друг мой, ваши интересы настолько близки мне, что я осведомился, как было дело, — возразил адвокат. — Я знаю все, и притом в подробностях — в противном случае я не мог бы вынести своего суждения. Именно князь сломал тачку Хароусека. Друг мой, еще раз советую вам отправить к дьяволу этого полковника. Тогда мне, пожалуй, нетрудно будет успокоить своего заместителя.
Пан Стокласа краснеет — он чует предательство, припоминает, что крестьянин, чье имя не сходит сегодня с их уст, — воплощенное добродушие, и видит теперь за его письмом тень адвоката. Что же это такое? Неужели ему теперь отказаться от пана Якуба и держаться этого интригана Пустины, который угрожает ему собраниями? И не подумает! «У меня, слава богу, зоркий глаз, — говорит себе управляющий, — и я угадываю, что тут спор идет вовсе не из-за князя. Князь, быть может, и прохвост, но никогда не было у меня лучшего союзника. Он оберегает мои владения и, бог даст, рассорит меня с Пустиной так, что мне и рта раскрыть не придется».
