Старый Рихтера приблизился к полковнику. Я знал, что это означает: мой хозяин возложил на него миссию указать князю, где двери.

Такое распоряжение легко отдать, да трудно выполнить. У Рихтеры язык не поворачивался. Он высморкался в платок, издав трубный звук, и смущенно подергал себя за усы. Наконец ему пришел в голову подходящий предлог. Склонившись к самому уху моего приятеля, он шепнул:

— Пан полковник, хотите, я покажу вам лучший выстрел, какой я когда-либо видел?

Где? — спросил князь.

Там, — махнул на дверь лесничий.

— Хорошо. Я все понял, только подождите немного. И, обращаясь ко всем присутствующим, он возвысил голос:

— Боюсь, господа, вы не расслышали мое имя. Прошу простить меня, я порой бормочу себе под нос. Я — князь Александр Мегалрогов, полковник царя Николая Второго. Мне было приятно провести с вами несколько часов. Благодарю вас. Всего хорошего.

Эту речь князь произнес надменно и в нос, как говорят актеры во время бенефиса, когда касса полна. Французские словечки, вставленные им в его русско-чешскую речь, произвели хорошее впечатление. Я ожидал, что он с поднятой головой проследует теперь к дверям — и опять не угадал: князь бросился целовать ручки дамам.

Не могу сказать, какой он встретил у них прием, ибо в эту минуту внимание мое привлек слуга полковника: он появился в зале с ножом в руке. Лицо его хмурилось, волосы падали на самые глаза и левую руку он прятал за спиной — в общем, был у него вид настоящего разбойника. Он внушал ужас. Я так и застыл на месте, да и никто не мог слова вымолвить. Стокласа стоял, задрав нос, с пылающими щеками. Адвокаты, министерские чиновники, наши соседи и сотрудники земельного ведомства — все, побледнев, сбились в кучу. Лишь два или три человека похрабрее шагнули навстречу Ване, и среди них доктор Пустина. Наш поверенный, собравшись с духом, попросил полковника удалить слугу.

Полковник это требование исполнил. Выходя, Ваня повернулся спиной к обществу, и все ясно разглядели, что в левой руке он держит кусок окорока. Стало быть, нож имел непосредственное отношение к ветчине! Барышня Михаэла поняла это одновременно со мной. Мы расхохотались и обменялись взглядами, как бы говорившими: «Вот потеха!» Или: «Славные дрожжи достались нам за грош!»

Но смешные недоразумения на том еще не кончились. Вместе с Ваней появился и маленький Марцел, неся на плечах убитую косулю. Бедняга слышал, как Рихтера предлагал полковнику полюбоваться метким выстрелом и, поняв это по-своему, захотел избавить полковника от излишнего хождения и сам принес дичь. Я дал ему знак положить добычу на пол.

Хозяин так и сверкал глазами на полковника, по тот рассматривал косулю, как ни в чем не бывало. Увы, эта жертва адвоката, эта дикая коза стала камнем преткновения. С этой минуты все пошло по иному руслу, и вместо веселого смеха вы услышите ссору и злобные выкрики.

Марцел принес злополучную козу, движимый благородным стремлением показать самый меткий выстрел. Мальчик был совершенным невеждой в охотничьих законах, чего я не мог поставить ему в вину. Тем не менее поступок его повлек за собой последствия. Мой друг полковник, покачав головой над добычей, всплеснул руками.

— Неслыханно! — громко воскликнул он. — Хотел бы я знать, кто это стрелял?

Один бог ведает — сам ли Пустина признался, или как-то получилось иначе, но только князь схватил его и вот уже держит адвоката за плечо и жестоко отчитывает его, словно дело идет о проигранной битве. Пустина возражал, что они стреляли по плану отстрела, так как дичи расплодилось слишком много, и потому бьют теперь и самок.

Ба, что за отговорка! — воскликнул князь.

Умерьте ваш пыл, — вмешался тут хозяин. — Я бы хотел услышать от вас другое: откуда вы сами-то взялись?

Откуда бы я ни взялся, — сухо парировал полковник, — но сейчас я говорю о косуле. Когда я был в Литве, там один молодец уложил олениху, а она была стельной. И знаете, что ему за это было? Граф Поражений покропил его дробью для уток! Всю задницу ему изрешетил.

Вон отсюда, грубиян! — вскричал адвокат, но князь Александр, оставив его выкрик без внимания, продолжал:

Конечно, вместо того чтоб принять заслуженные упреки и раскаяться в неблаговидном поступке, ты будешь оправдываться тем, что красная дичь вредит посевам. Скажи-ка на милость, кто ты таков, какова твоя профессия и на какие средства купил ты ружье?

Сударь, — снова вмешался Стокласа, — вы представились нам как дворянин, а выражения употребляете под стать барышнику.

Прошу прощения, но стоит мне войти в раж, и я уже не знаю удержу. Это так называемая кутузовская тактика, усвоенная мною в гвардейском полку, — возразил князь Мегалрогов и, пересыпая речь выражениями вроде «не в обиду будь сказано», «пардон», «извините, сударь», без всякого смущения продолжал: — А вот я сейчас постараюсь угадать, кто ты таков, и если ошибусь трижды — я проиграл пари. На что же мы поспорим? На ружье! Идет?

Я быстро наполнил бокалы в ожидании, сумеет ли князь угадать. Но господа подняли такой крик, что невозможно было расслышать собственный голос. Я с трудом разобрал отдельные возгласы:

Не морочьте нам голову своим графом Поражским!

Ступайте в болото!

Ах, козел тебя забодай…

В Литве, видите ли, был, потом у султана — как бы не так! Вот в кутузке побывал — это вернее!

Но подобно тому, как в оркестре, кроме барабана, слышны и флейты, в этом общем хоре раздавались голоса нежные, звучащие одобрительно:

А мне он нравится!

Молодец!

Молодец!

Молодец!

Пан Ян решительно взял сторону князя и весьма громко воскликнул:

— Превосходно! Отлично, сударь!

В этот беспорядочный шум вплетался и голос самого полковника:

— Я стрелял тигров в степях Туркестана, а в Литве загнал оленя, белого, как снег!

Едва эти слова слетели с уст князя, как буря негодования поднялась пуще прежнего. Я опасался, что князя назовут лгуном, ибо никто и слышать не желал о существововании белых оленей. Однако княжеские легкие оказались сильнее прочих.

— Ха, ваши лесочки! — его звучный голос покрывал весь шум. — Ваши лесишки, в которых пересчитаны все деревья! Вы алчете прибылей во сто крат сильнее, чем приключений, вы, охотники за деньгами, кандидаты на пенсию! Вы стреляете косуль, когда их мясо в цене, и гоняетесь за зайчишками, на которых я и глядеть бы не стал! Грош ко грошику дают вам ваши майораты и чипы, которыми я гнушаюсь. А ты, пачкун, ты, взнузданный мул, глупец от разума, прикидывающийся страстным охотником, — да разве это занятие для тебя? Куда тебе, ведь в нем — частица старых времен! Зачем же ходишь по лесам, ты, чернильная душонка, жалкий адвокат, боящийся всего? Во что веришь, на что способен, человек без приключений и без фантазии? Чего тебе надо? Что ты утверждаешь? Что все, где нет туго набитого кошелька, — ложь? А то, что нельзя изжарить и сожрать с луком, — чепуха? О, ты прав! Какой там белый олень, когда на вкус он не отличается от покупной дичи? И что вам до цвета его шерсти… Это все улетит с дымом. А ты обожаешь копчености…

Последний пассаж князя вызвал новое смятение. И тут вмешался Стокласа.

— Вижу, — сказал он, — вы очень хороший рассказчик, и ваше веселое настроение весьма способствовало приятному препровождению времени; но доктор, с которым вы столь резко обмениваетесь мнениями, — мой друг. По-видимому, он с некоторым трудом выносит вашу манеру выражаться, и может быть, вам же выгоднее прекратить это.

Тут слуга полковника, вероятно, поняв, к чему клонится дело, внес вещи своего хозяина. Ваня был по-прежнему хмур и усиленно жевал что-то.

Князь, ничего не ответив на призыв Стокласы, поклонился, слуга накинул на его плечи шинель и отворил дверь. Я не смог удержаться и послал прощальное приветствие моему приятелю. Это побудило его на миг остановиться. Через приоткрытую дверь было видно звездное небо. Силуэт князя делил его пополам. И какое-то очарование завладело моей душой — очень давнее очарование, которое, однако, снова обрело силу надо мной. Марцел испытывал нечто подобное; у него было такое выражение, словно он никогда прежде не видел, как светят звезды и уходит путник. Мальчик еще не был обстрелян…