Улыбаясь, Флегг вышел из комнаты.

Коронация шла своим чередом. Слуги Томаса (у него по молодости еще не было своего дворецкого) одели его в наряд из черного бархата, усыпанного драгоценными камнями («Все мое, — подумал Томас с нарастающим восхищением. — Теперь все это мое»,) и в высокие черные ботинки из лучшей кожи. Когда ровно в полдвенадцатого появился Флегг и сказал: «Пора, мой король», — Томас уже нервничал гораздо меньше. Успокаивающее сработало на славу.

«Возьми меня за руку, — сказал он, — а то я могу споткнуться».

Флегг охотно выполнил эту просьбу. Так они и предстали перед придворными — Флегг вел юного короля под руку, будто тот был немощным старцем.

Они вместе вышли на залитую солнцем площадь.

Их встретил приветственный рев толпы, напоминавший гул волн, омывавших пустынные берега Восточного бароната. Томас огляделся, изумленный таким шумом, и первой его мыслью было: «Где же Питер? Это ведь его приветствуют!» Потом он вспомнил… и почувствовал радость. Не только оттого, что впервые его так встречали, но и оттого, что Питер в своей башне, — он знал это, — тоже слышит эти крики.

«Что теперь с того, что ты всегда учился лучше меня? — думал Томас, и эта мысль согревала его. — Что с того? Ты сидишь в Игле, а я… я король! Что с того, что ты каждый вечер приносил ему бокал вина и…» Но эта последняя мысль залила его лоб липким холодным потом, и он поспешно отогнал ее прочь.

Крики не смолкали, пока они с Флеггом шли по площади Иглы, а потом под аркой, образованной скрещенными мечами гвардейцев, которые снова надели парадные красные мундиры и волчьи шлемы. Томасу все это начинало нравиться. Он поднял руку в приветствии, и его подданные зашлись от восторга. Мужчины бросали вверх шляпы; женщины плакали. Воздух звенел криками: «Король! Король! Да здравствует король! Да здравствует Томас Светоносный!» Томас, еще мальчик, думал, что эти крики относятся к нему. Флегг, который, быть может, никогда не был мальчиком, знал, что они просто приветствуют возвращение обычной жизни — то, что снова откроются магазины, что угрюмые солдаты не будут ночью дежурить вокруг замка, что можно напиться пьяным без риска проснуться ночью от рева толпы и треска пламени. Не более и не менее. Томас тут не так важен. Но Флегг видел, что Томас этого не знает. И не узнает, пока не будет слишком поздно. Сама церемония была короткой. Андерс Пейна, выглядевший на двадцать лет старше, чем неделю назад, произносил торжественные формулы, и Томас в нужных местах говорил «да», «нет» и «клянусь». В конце церемонии, проходившей в такой тишине, что громадная толпа отчетливо слышала каждое слово, на голову Томасу была возложена корона. Томас поглядел вверх — туда, где в гладкой каменной стене Иглы, на самом верху, чернело единственное окошко. Он не видел Питера, но надеялся, что Питер там, что он смотрит и кусает губы, как часто кусал губы сам Томас — до крови, до белых шрамов.

«Слышишь, Питер? — кричал он про себя. — Слышишь, как они меня приветствуют? Наконец, наконец-то они приветствуют меня!»

В свою первую королевскую ночь Томас Светоносный проснулся с выпученными глазами, зажав руками рот, чтобы сдержать крик. Он увидел страшный сон, еще хуже тех, что преследовали его после посещения Восточной башни.

Он снова был в потайном коридоре и шпионил за своим отцом. Это была ночь, когда отец напился и разговаривал с головами на стене. Но в этот раз он говорил что-то другое.

«Чего ты смотришь? — кричал во сне отец, обращаясь к голове дракона. — Он убил меня, и теперь твой брат осужден за это! Отвечай же, черт тебя побери! Я делал все, что мог, и посмотри на меня теперь! Посмотри на меня!» Отец начал гореть. Лицо его обугливалось, дым полз из глаз, из носа, изо рта. Он скорчился в агонии, и Томас увидел, как горят его волосы.

«Вино! — вспомнил он, проснувшись. — Флегг принес ему бокал вина! Все знали, что Питер по вечерам приносит ему вино, и подумали, что это Питер! Но тогда вино принес Флегг, чего он никогда раньше не делал. И отравил его тоже Флегг! Он сказал, что этот яд у него украли, но…»

Он не мог думать дальше. Если он будет думать об этом…

«Он убьет меня», — прошептал Томас в ужасе.

Надо пойти к Пейне. Пейна его не любит.

Да, он мог это сделать. Но тогда Питер станет королем, а он навеки останется глупым принцем, просидевшим на троне всего один день.

За этот день Томас понял, что ему нравится быть королем — очень нравится, особенно имея в помощниках Флегга. Кроме того, он же ничего не знал наверняка. Он мог ошибаться.

Он убил меня, и теперь твой брат осужден за это.

Нет, думал Томас, это, должно быть, ошибка, это должно быть ошибкой. Он повернулся на бок, потом на другой и в конце концов уснул.

В последующие годы эти кошмары повторялись — отец обвинял его и после исчезал в пламени. За эти годы Томас понял, что тайна и вина никогда не оставляют человека в покое, но с ними можно жить.

Если бы вы спросили Флегга, он бы усмехнулся и сказал, что, по его мнению, Томас не может утаить что-то ни от кого, кроме разве что последнего болвана. И уж, конечно, не от человека, возведшего его на трон. Но люди, подобные Флеггу, горды и самоуверенны и часто не видят того, что у них перед самым носом. Флегг так и не узнал, что Томас видел его в ту ночь.

Теперь и у Томаса была своя тайна.

С вершины Иглы Питер смотрел вниз, на коронацию. Как Томас и надеялся, он видел и слышал все, от первого момента, когда Томас, уцепившись за руку Флегга, появился на площади, до последнего, когда он опять скрылся во дворце.

Он простоял у окна три часа, когда церемония давно уже закончилась. Толпа расходилась, возбужденно обмениваясь впечатлениями. Один рассказывал другому, где он был, когда услышал о смерти старого короля, и потом они вдвоем пересказывали это третьему. Женщины наконец, вволю оплакали Роланда Доброго, не забывая обсудить, как выглядел новый король и как спокойно он держался. Дети играли в короля, падали, разбивали носы, плакали, потом смеялись и опять играли. Мужчины хлопали друг друга по спине, говоря, что теперь все будет хорошо — неделя была ужасная, но теперь уж точно все будет хорошо. За этими словами проглядывала неловкость, словно они понимали, что все не так уж хорошо.

Питер тоже чувствовал это в своей камере, но не мог никому рассказать.

Уже открылись пивные — якобы в честь коронации, на самом деле просто потому, что нужно было работать. К семи вечера весь город был пьян. Народ высыпал на улицы, прославляя Томаса Светоносного или ругаясь друг с другом.

Когда гуляки начали, наконец, расходиться, Питер отошел от окна и сел на единственный стул в своей «гостиной». Он сидел и смотрел, как за окном темнеет.

Принесли ужин — жирное мясо, водянистый эль и хлеб, такой черствый, что Питер мог бы оцарапать им горло, если бы ел. Но он не ел.

Около девяти, когда улицы опять начали заполняться хмельной толпой, Питер пошел во вторую комнату, умылся холодной водой из тазика и помолился, став на колени. После этого он лег в постель. Ему дали только одно тонкое одеяло, хотя в комнате было очень холодно. Он укрылся до подбородка, подложил руки под голову и долго лежал так.

Снизу доносились крики и смех. То и дело взлетали ракеты, а один раз прогрохотал выстрел — пьяный солдат устроил салют, за что на следующий день был отправлен на самую дальнюю границу. Порох в Делейне был редкостью, и к нему относились с опаской.

Где-то около часа Питеру удалось, наконец, уснуть.

Проснулся он в семь. Дрожа от холода, он стал на колени и помолился, выдыхая вместе со словами белые облачка пара. Потом оделся, пошел в гостиную и часа два стоял у окна, глядя, как просыпается город. Пробуждение шло медленнее, чем обычно: у большинства взрослых головы разламывались от накануне выпитого. Они медленно тащились на работу; многих кулаками гнали сердитые жены, без всякого сочувствия к их головной боли. (У Томаса тоже болела голова, но у него хотя бы не было сердитой жены).