Я сейчас объясню, в чем дело, но сначала я должен сказать кое-что по поводу волшебства.

В историях о волшебстве фигурируют обычно три вещи, которые, якобы, умеет делать любой второразрядный чародей. Это превращение свинца в золото, изменение облика и делание себя невидимым. Настоящее волшебство — нелегкая штука, а если вы другого мнения, попробуйте как-нибудь заставить исчезнуть вашу любимую тетушку, когда она приедет к вам погостить на недельку. Делать чудеса трудно, даже злые, хотя их легче делать, чем добрые.

Превратить свинец в золото можно, если знать нужные слова, но изменение облика и невидимость невозможны… если понимать эти слова в их подлинном смысле.

Иногда Флегг слышал истории о принцах, которые спасались от орд злодеев, сделав себя невидимыми, или о прекрасных принцессах (в сказках принцессы всегда прекрасны, хотя опыт Флегга говорил, что в большинстве случаев принцессы, продукт долгой цепи родственных браков, страшны как смертный грех и глупы как колода) превращали огромных людоедов в мух и легко их прихлопывали. Принцессы в сказках хорошо били мух, но Флегг сомневался, что реальные принцессы смогут прихлопнуть даже декабрьскую сонную муху. Да, в сказках все было просто.

На самом деле Флегг никогда такого не видел. Он знавал великого андуанского волшебника, который верил, что можно изменить облик, но шесть месяцев медитации и почти неделя чтения заклинаний привели лишь к тому, что он отрастил себе нос в девять футов и сошел с ума. Флегг усмехнулся, вспомнив, что на этом носу росли желтые кривые ногти. Пусть великий волшебник, но он, был дураком.

Невидимость казалась Флеггу столь же маловероятной. Можно было только сделать себя тусклым.

Да, тусклый — лучшее слово для этого, хотя иногда говорят «призрачный», «скрытый», «неявный». Невидимым он стать не мог, но, прочитав ряд заклинаний, он мог сделаться тусклым. Когда он в таком состоянии шел по коридору, и навстречу ему попадался слуга, глаза слуги внезапно устремлялись под ноги или на потолок. Если он входил в зал, разговор смолкал, и люди начинали встревоженно озираться. Свечи и факелы чадили и гасли. Но тот, кто хорошо знал человека, мог увидеть его и в тусклом состоянии, так что это не была невидимость.

В тот вечер, когда Флегг принес Роланду отравленное вино, он сделал себя тусклым. Он не думал, что его кто-нибудь увидит. Было около девяти, а замок при старом и больном короле ложился спать рано. «Когда королем будет Томас, — подумал Флегг, осторожно неся бокал по коридорам, — тут каждый вечер будут пиры. Он унаследовал любовь отца к пьянству, хотя больше любит вино, чем пиво и мед. Его легко будет приучить и к более крепким напиткам… Разве я не его друг? Когда Питер будет на Игле, а Томас на троне, пиры будут каждый день… пока это не надоест баронам и простонародью. Да, это будет последнее действие, самое интересное, но боюсь, что Томасу оно покажется чересчур горячим, как это вино его отцу».

Он не думал, что его увидят, и его не увидели. Несколько слуг, которые проходили мимо, просто отпрянули, будто наткнувшись на препятствие.

Но его все-таки видели. Томас видел его глазами Нинера, дракона, убитого когда-то его отцом. Томас смог это сделать потому, что Флегг сам его научил.

То, как отец обошелся со сделанной им лодкой, очень обидело Томаса. Но он все еще любил отца и хотел доставлять ему столько же радости, сколько Питер. И он хотел, чтобы отец любил его, как Питера, или хотя бы вполовину меньше.

На беду, все идеи первыми приходили в голову Питеру. Когда он сообщал их Томасу, тот или называл их ерундой (пока они не воплощались в жизнь), или боялся взять за них ответственность. Так случилось, и когда Питер подарил отцу вырезанные им самим шахматы.

«Я подарю отцу кое-что получше этих игрушек», — заявил тогда Томас, но про себя он думал, что, если уж он не смог сделать простую деревянную лодку, то где уж ему справиться с двадцатью шахматными фигурами. Поэтому Питер вырезал их один, за четыре месяца — пехотинцев, стрелков, рыцарей, генерала, монаха — и конечно Роланд был в восторге, хоть они и получились немного неуклюжими. Он сразу убрал шахматы из слоновой кости, сделанные ему сорок лет назад великим Эллендером, и играл только в те, что сделал Питер. Когда Томас узнал об этом, он побежал к себе и лег в постель, хотя была середина дня. Он чувствовал себя так, будто кто-то заставил его съесть кусок его собственного сердца. Сердце было горьким, и он еще больше возненавидел Питера, хотя часть его все еще любила старшего брата.

Теперь об этом вечернем бокале вина.

Питер пришел к Томасу и сказал:

«Я подумал, что было бы здорово каждый вечер приносить отцу бокал вина. Я спросил у кравчего, и он сказал, что не может дать нам бутылку потому, что отчитывается за них перед главным винохранителем, но мы можем купить на свои деньги бутыль пятилетнего баронского — отец его особенно любит. Это совсем не дорого и…»

«И это самая большая чушь, какую я слышал! — взорвался Томас. — Все вино принадлежит отцу, и он может пить его, сколько хочет. Почему мы должны отдавать наши деньги за то, что и так его? Чтобы обогащать этого толстяка кравчего?»

Питер терпеливо пояснил:

«Ему будет приятно, если мы купим вино за свои деньги, хоть он им и владеет».

«Откуда ты знаешь?»

«Знаю», — просто сказал Питер.

Томас молчал. Откуда Питеру знать, что кравчий месяц назад поймал его в погребе, когда он пытался стащить бутылку вина? Старый хряк грозил рассказать отцу, если Томас не даст ему золотую монету, и Томасу пришлось дать, хотя он чуть не плакал от злости и обиды. «Если бы это был Питер, ты бы отвернулся и сделал вид, что ничего не заметил, ублюдок, — думал он. — Потому что Питер скоро станет королем, а я навсегда останусь принцем». Он подумал и о том, что Питер никогда не стал бы воровать вино из погреба, но эта мысль только добавила ему злости.

«Я только думал…» — начал Питер.

«Думал, думал, — передразнил Томас. — Иди подумай о чем-нибудь другом. Если отец узнает, что ты платишь кравчему за его собственное вино, он со смеху лопнет».

Но Роланд не лопнул со смеху — напротив, он назвал Питера хорошим сыном, почти со слезами в голосе. Томас видел это потому, что он следил за тем, как Питер в первый раз принес отцу вино. Следил через глаза дракона.

Если бы Флегга прямо спросили, зачем он показал Томасу это место и секретный ход к нему, он, пожалуй, и сам не смог бы ответить. Он не знал точно, зачем он это сделал. Замок был очень стар, со множеством потайных дверей и ходов, и Флегг знал многие из них (все не знал никто, даже он), но Томасу он показал только этот. Безошибочный инстинкт, какой обычно подсказывает людям сделать как лучше, подсказал ему: «так будет хуже» — и Флегг подчинился. Ведь «хуже» было его целью и смыслом жизни.

Он взял за правило заглядывать в комнату Тома и кричать: «Томми, что-то ты загрустил! Я хочу тебе кое-что показать. Пойдем посмотрим!» Он всегда говорил: «ты загрустил, Томми» или «что-то ты нос повесил, Томми» потому, что чуял, когда Томасу особенно тоскливо, и приходил именно в эти моменты. Флегг знал, что Томас боится его, но знал и о том, что Томасу очень нужен друг, и он не будет особенно разборчив в выборе. Флегг знал это, но Томас всегда прятал свой страх и позволял себе думать лишь, что Флегг — отличный парень и любит шутить… хотя шутки у него немного странные.

Вам странно, что Флегг знал про Томаса что-то, чего не знал сам Томас? Но это не так уж странно. Душа человека, особенно ребенка, как колодец — глубокий колодец с чистой водой. И когда какая-то мысль очень неприятна человеку, он прячет ее в ящик и бросает в колодец, на самое дно. Он слышит всплеск — и неприятной мысли как не бывало. Но она остается. Флегг, очень старый и очень умный, знал, что даже самый глубокий колодец имеет дно, и, если что-то исчезло с глаз, это не значит, что оно действительно исчезло. И он знал, что ящики, в которых заключены дурные мысли и чувства, гниют, и эта гниль может отравить всю воду и сделать человека безумным.