– Мне насрать, перевели меня или нет, – ответила Бев.

Салли фыркнула. Приличные девочки таких слов не произносят, об этом говорило ее фырканье. Потом она повернулась к Грете Боуи. Вероятно, только радостное волнение, вызванное последним звонком учебного года, заставило Салли заговорить с Беверли, подумал Бен. Салли Мюллер и Грета Боуи из богатых семей, их дома – на Западной Широкой улице, тогда как Бев приходила в школу с Нижней Главной улицы, где стояли обшарпанные многоквартирные дома. Нижнюю Главную и Западную Широкую улицы разделяло не больше мили, но даже такой ребенок, как Бен, знал, что дистанция между ними огромного размера, как расстояние от Земли до Плутона. Достаточно взглянуть на дешевый свитер Беверли Марш, слишком большую юбку, ранее, вероятно, пожертвованную Армии Спасения, и ободранные дешевые туфли, чтобы понять, как далеко разнесены эти две улицы. Но Бену все равно Беверли нравилась больше – гораздо больше. Салли и Грета красиво одевались, и он предполагал, что они каждый месяц делали химическую завивку или что-то в этом роде, но по мнению Бена, главного это отнюдь не меняло. Они могли завивать волосы каждый день, но все равно оставались сопливыми задаваками.

Он думал, что Беверли лучше – и гораздо красивее, хотя никогда в жизни не решился бы сказать ей такое. Но все же иногда, в разгар зимы, когда свет за окном становился желто-сонным, как кот, свернувшийся на диване, когда миссис Дуглас бубнила что-то математическое (как делить столбиком или как найти общий знаменатель двух дробей, чтобы сложить их) или зачитывала вопросы из «Сверкающих мостов», или рассказывала о месторождениях олова в Парагвае, в такие дни, когда казалось, что учеба никогда не закончится, но никакого значения это не имело, поскольку снаружи ждала слякоть… в такие дни Бен, случалось, искоса поглядывал на Беверли, скользил взглядом по ее лицу, а его сердце ныло от томления и одновременно вспыхивало ярким огнем. Он втюрился в нее, или влюбился. И всегда думал о Беверли, когда «Пингвинс»[74] по радио пели «Земной ангел»… «ты – милая моя / все мысли о тебе…» Да, глупая песня, слезливая, как использованная бумажная салфетка, но и правдивая, потому что он никогда не сказал бы ей о своих чувствах. Он думал, что толстым мальчикам разрешено любить красивых девочек только в мыслях. Если бы он кому-то поведал о своей любви (если б было кому), то человек этот наверняка смеялся бы, пока не умер от сердечного приступа. А если бы он признался в этом Беверли, то она или рассмеялась бы (это плохо), или издала такой неприятный звук, будто ее тошнит от отвращения (еще хуже).

– А теперь подходите ко мне, когда я буду называть фамилию. Пол Андерсен… Карла Бордо… Грета Боуи… Кельвин Кларк… Сисси Кларк…

Едва миссис Дуглас называла фамилию, ученики ее пятого класса один за другим подходили к ней (за исключением близнецов Кларков, которые подошли вместе, как и всегда, рука в руке, отличающиеся только длиной очень светлых волос и одеждой: она в платье, он в джинсах), брали табели в светло-коричневых обложках с американским флагом и клятвой верности на лицевой стороне и молитвой «Отче наш» на задней, степенно выходили из класса… а потом со всех ног мчались к большим высоким дверям, уже распахнутым настежь. Выбегали из школы в лето и исчезали. Кто-то уезжал на велосипеде, кто-то удалялся от школы большими прыжками, кто-то усаживался на воображаемую лошадь и пускал ее галопом, шлепая локтями по бедрам, имитируя стук копыт, некоторые уходили обнявшись, распевая «Я зрел сиянье школы, охваченной огнем» на мотив «Боевого гимна республики»[75].

Марция Фэдден… Фрэнк Фрик… Бен Хэнском…

Он поднялся, бросил на Беверли Марш последний в это лето взгляд (так он тогда думал) и направился к столу миссис Дуглас, одиннадцатилетний подросток с задницей размером с Нью-Мехико – вышеозначенную задницу упаковали в отвратительные новенькие синие джинсы с медными заклепками, «выстреливавшими» маленькие дротики света, и они шуршали при ходьбе (шрш, шрш, шрш), потому что толстые бедра Бена терлись друг о друга. Он по-девичьи крутил задом. Его живот перекатывался из стороны в сторону. В школу Бен пришел в мешковатом свитере, хотя день выдался теплым. Он практически всегда носил мешковатые свитера, потому что очень стыдился своей груди, стыдился с первого учебного дня после рождественских каникул, когда появился в школе в одной из фирменных футболок «Лиги Плюща»[76], подаренных матерью, и Рыгало Хаггинс, шестиклассник, прокаркал: «Эй парни! Посмотрите, что подарил Санта-Клаус Бену Хэнскому на Рождество! Большие сиськи!» Рыгало чуть не рухнул от хохота, восторгаясь собственным остроумием. Другие тоже рассмеялись, в том числе и несколько девочек. Если бы в тот момент перед Беном открылся тоннель, ведущий в преисподнюю, он без малейшей заминки прыгнул бы туда, ничего не говоря… может, даже бормоча слова благодарности.

И с того дня он носил только свитера, благо у него их было четыре: мешковатый коричневый, мешковатый зеленый и два мешковатых синих. Это был один из тех немногих случаев, когда он смог противостоять матери, когда чувствовал, что не должен переступать проведенную в пыли предельную черту. А проводить такую черту в его более чем беспечном детстве приходилось крайне редко. Если бы он увидел, что Беверли Марш смеется вместе с остальными, то наверняка бы умер.

– Я рада, что ты провел этот год в моем классе. – С этими словами миссис Дуглас протянула ему табель.

– Спасибо, миссис Дуглас.

– Шпасибочки, миссус Дубвглаз, – донесся насмешливый фальцет из глубин класса.

Генри Бауэрс, само собой. Генри учился в классе Бена, а не в шестом классе, со своими дружками Рыгалом Хаггинсом и Виктором Криссом, потому что остался в пятом на второй год. Бен чувствовал, что Генри придется задержаться в пятом классе еще на год, раз уж миссис Дуглас пропустила его фамилию, раздавая табели, и это сулило беду. У Бена заныло под ложечкой: если Генри опять остался на второй год, то ответственность отчасти лежала на нем, Бене… и Генри это знал.

Неделей раньше, на годовых контрольных, миссис Дуглас рассаживала их случайным образом, доставая из шляпы бумажки с именем каждого. В итоге Бен очутился на последней парте, рядом с партой Генри Бауэрса. Как и всегда, Бен прикрывал рукой листок с контрольной и низко склонялся над ним, чувствуя чем-то успокаивающее давление парты на живот и для вдохновения покусывая карандаш «би-боп».

Во вторник, когда миновала примерно половина времени, отведенного на контрольную (в тот день – по математике), через проход до Бена долетел шепот. Тихий, не предназначенный для других ушей шепот ветерана-заключенного, передающего послание в тюремном дворе: «Дай списать».

Бен повернулся налево и уперся взглядом в черные и яростные глаза Генри Бауэрса, мальчика крупного даже для двенадцати лет, с накачанными крестьянским трудом мышцами рук и ног. Его отцу, который считался в городе полоумным, принадлежал небольшой участок земли в конце Канзас-стрит, около административной границы Ньюпорта, и Генри как минимум тридцать часов в неделю копал, выдергивал сорняки, сажал, очищал поля от камней, рубил деревья и собирал урожай, если было, что собирать.

Волосы Генри стриг так коротко, что сквозь них проглядывала белая кожа, а челку смазывал бриолином «Батч-ваксед», тюбик которого всегда носил в кармане джинсов, так что волосы стояли надо лбом торчком, словно зубья надвигающейся мощной бороны. От него постоянно пахло потом и «Джуси фрут». В школу он приходил в розовой мотоциклетной куртке с орлом на спине. Однажды четвероклассник, не подумав, позволил себе посмеяться над этой курткой. Генри повернулся к парнишке, злобный, как хорек, и быстрый, как ядовитая змея, и дважды врезал ему грязным от работы на земле кулаком. Четвероклассник лишился трех передних зубов, а Генри получил двухнедельные каникулы. Бен надеялся (во всяком случае, тлела в нем такая надежда, свойственная забитым и напуганным), что Генри выгонят из школы, а не временно отстранят от занятий. Не сложилось. Плохиши всегда как-то выкручиваются. Две недели спустя Генри с важным видом вошел на школьный двор, озлобленно-великолепный в своей розовой мотоциклетной куртке, а на челку вымазал столько бриолина, что она едва не отваливалась. Оба опухших, расцвеченных синяками глаза говорили о трепке, которую ему задал полоумный отец за драку в школе. Свидетельства этой трепки со временем исчезли, а для детей Дерри, которым приходилось сталкиваться с Генри, урок пошел впрок. Насколько знал Бен, больше никто не посмел сказать ни слова о розовой мотоциклетной куртке с орлом на спине.