— Понимаю, — сказал Макврайс и засмеялся; но глаза его не смеялись.

Неожиданно сзади грохнули карабины. Гаррати конвульсивно дернулся, и его ноги почти приросли к асфальту. Каким-то образом ему удалось не остановиться. Слепой инстинкт, подумал он. Что будет в следующий раз?

— Сукины дети, — тихо проговорил Макврайс. — Это Джо.

— Сколько времени? — спросил Гаррати, но, прежде чем Макврайс успел ответить, он вспомнил, что у него самого на руке часы. 2:38. Мысль о двух секундах гирей висела за спиной.

— Тебя никто не пытался отговорить? — спросил Макврайс. Они далеко оторвались от остальных. Гарольд Куинс шагал больше чем в ста ярдах позади. Для контроля за ними Взвод отрядил солдата. Гаррати порадовался, что за ними следит не тот блондин. — Никто не пытался уговорить тебя воспользоваться правом на отказ тридцать первого апреля?

— Сначала — никто. И мама, и Джен, и доктор Паттерсон — это лучший друг мамы, они уже лет пять вместе — все сначала были довольны, они гордились мной, ведь по всей стране тесты сдают очень многие мальчишки старше двенадцати лет, а успешно проходит их один из пятидесяти. Все равно остается несколько тысяч кандидатов, и тогда составляется два списка: сто Идущих и сто запасных. И повлиять на выбор невозможно, сам знаешь.

— Они вытягивают фамилии из барабана наугад. По телевизору смотрится потрясающе. — Голос Макврайса слегка дрогнул.

— Да. Главный вытаскивает из барабана две сотни фамилий, но они объявляют только фамилии. И ты не знаешь, попал ты в основную группу или в запасную.

— И они тебя не извещают до дня последнего отказа, — подхватил Макврайс. Говорил он так, как будто от дня последнего отказа их отделяло не четверо суток, а по крайней мере несколько лет. — Да, они любят поддерживать напряжение.

Кто-то из зрителей выпустил в воздух целую флотилию красных, синих, зеленых, желтых воздушных шаров, и они уплыли в небо широкой дугой. Легкий южный ветер подхватил их и медленно понес прочь.

— Да, видимо, так, — сказал Гаррати. — Мы смотрели телевизор в тот день, когда Главный вытягивал фамилии. Я был семьдесят третьим. Я буквально упал со стула. Не мог поверить.

— Верно, — согласился Макврайс. — Такое не может произойти с тобой. Такие вещи всегда случаются с кем-то другим.

— Ну да, чувство именно такое. Вот тогда все стали на меня наседать. Не то что после пятнадцатого числа, там был банкет, речи и бла-бла-бла. Джен…

Он замолчал. А почему бы и нет? Все остальное он рассказал. Не важно. К концу Прогулки один из них обязательно будет мертв. А возможно, и оба.

— Джен сказала, что пойдет со мной на край света, когда угодно, куда угодно, если только я воспользуюсь правом тридцать первого апреля. Я сказал, что в этом случае покажусь себе предателем и трусом, она разъярилась и заявила, что лучше так, чем умирать, потом она долго плакала. Умоляла. — Гаррати посмотрел в глаза Макврайсу. — Не знаю. Если бы она попросила меня о чем угодно, кроме этого, я бы попытался исполнить ее желание. Но это… Я не мог. У меня как будто камень в горле застрял. Через какое-то время она осознала, что я не в состоянии сказать: «Да, хорошо, я набираю 800». Мне кажется, она начала понимать. Может быть, понимать так же, как я сам, хотя — Бог свидетель — я понимал не так уж и хорошо.

Потом подключился доктор Паттерсон. Он диагност, и у него до отвращения логический ум. Он сказал: «Послушай, Рей. Если мы возьмем и основной, и запасной составы, то твои шансы выжить — пятьдесят к одному. Пожалей мать, Рей». Я был вежлив сколько мог, но в конце концов сказал ему, чтобы он отвязался. Сказал, что его шансы жениться на моей матери не выше, но я никогда не замечал, чтобы это заставляло его отступиться.

Гаррати пальцами расчесал густые соломенные волосы. Он позабыл о двух секундах.

— Знаешь, он не рассердился. Он впал в неистовство и принялся проповедовать. Он говорил, что если я желаю разбить материнское сердце, что ж, могу идти. Он говорил, что я бесчувственный древесный жук, да, по-моему, так он и сказал, бесчувственный, как древесный жук. Может, в его семье была такая присказка, не знаю. Он спросил, нравится ли мне играть чувствами матери и прелестной Джейнис. Тогда я представил ему свои неоспоримые аргументы.

— О, как интересно, — улыбаясь сказал Макврайс. — Какие же?

— Сказал, что, если он немедленно не отвяжется, я ему врежу.

— А что твоя мама?

— Она вообще говорила мало. Думаю, не могла в это поверить. И она думала о том, что я получу, если выиграю. Мне кажется, мысль про Приз — все, что пожелаешь, до конца жизни — ослепила ее. У меня был брат, Джефф. Он умер от воспаления легких, когда ему было шесть лет, и — как ни жестоко это звучит — не знаю, как бы мы выкручивались, если бы он выжил. И еще она считала, что я смогу отказаться, если окажусь в основном составе. Главный — хороший человек, так она говорила. Я уверена, говорила она, что он позволит тебе не участвовать, если поймет наши обстоятельства. Но за попытку избежать участия в Долгой Прогулке наказание такое же, как и за дурные отзывы о ней, — Взводы. А потом мне позвонили и сообщили, что я — один из Идущих. Я попал в основной состав.

— Я — нет.

— Правда?

— Правда. Правом тридцать первого апреля воспользовались двенадцать основных. Я был двенадцатым запасным. Мне сообщили четыре дня назад после одиннадцати вечера.

— О Боже! Неужели?

— Угу. Накануне.

— А ты не… расстроился?

Макврайс молча пожал плечами.

Гаррати посмотрел на часы. 3:02. Наверное, все будет нормально. Чудесный, прохладный весенний день. Солнце начинало клониться к закату, и удлинившаяся тень Гаррати приобрела несколько более уверенный вид. С ногой все было в порядке.

— Ты по-прежнему думаешь, что мог бы просто… сесть? — спросил он Макврайса. — Ты ведь пережил большинство. Шестьдесят одного.

— Я считаю, не важно, скольких мы с тобой пережили. Рано или поздно приходит время, когда воля попросту сходит на нет. И что ты думаешь, уже не имеет значения, понимаешь? Я когда-то много времени уделял рисованию маслом. И не так уж плохо мазал. А потом — бац! И не то чтобы я растерял умение, просто прекратил. Не чувствовал, что продолжать необходимо. Лег спать с любовью к живописи, а проснулся — куда что делось.

— Не думаю, что выживание можно сравнить с хобби.

— Не могу сказать. Как прикажешь воспринимать ныряльщиков? Или охотников на крупную дичь? Или альпинистов? Или даже какого-нибудь рабочего с фабрики, который считает, что хорошо провел субботний вечер только в том случае, если как следует подрался? Все эти увлечения как раз и превращают искусство выживания в хобби. Выживание становится условием игры.

Гаррати не ответил.

— Давай-ка побыстрее, — мягко предложил Макврайс. — Мы теряем скорость.

Гаррати прибавил шагу.

— Мой отец — совладелец передвижного кинотеатра, — начал Макврайс. — Он решил связать меня и запереть в погребе под буфетом, чтобы не пустить сюда, и плевать на Взводы.

— А что ты? Переупрямил его?

— На это у нас просто не было времени. Когда мы получили извещение, у меня оставалось всего десять часов. Мне предоставили самолет, а в аэропорту Преск-Айла меня должна была ждать машина. Отец рвал и метал, я сидел, кивал, соглашался, а потом к нам в дверь постучали, мама открыла дверь и увидела, что на пороге стоят два огромных, отвратного вида солдата. Ты таких зверюг и не видел. Знаешь, в их присутствии, наверное, часы останавливались. Отец как взглянул на них, так сразу сказал: «Пити, иди наверх и собери рюкзак». — При этом воспоминании Макврайс засмеялся и поправил лямки рюкзака на плечах. — А потом мы оглянуться не успели, как все оказались на борту самолета, даже моя сестренка Катрина. Ей всего-то четыре года. В три часа мы приземлились и поехали на машине к границе. По-моему, только Катрина по-настоящему все поняла. Она все повторяла: «У Пити приключение». — Макврайс отрывисто взмахнул руками. — Они сейчас живут в мотеле в Преск-Айле. Они не хотели возвращаться домой, пока все не закончится. Пока не закончится, так или иначе.