И так это не только в России, а везде. Французская революция 1789 года глубоко разорвала с исторической самобытностью, но поскольку Сен-Жюсту и Робеспьеру нужна была мобилизация, поскольку они были сжигаемы страстью по нации и государству, то все в итоге вошло в свои берега.

То, что предлагает Янов, – это "вестернизация минус мобилизация", "западничество минус державность". То есть ГНИЕНИЕ, гарантированное и безальтернативное. Окончательное и бесповоротное. Да что там Янов! Рассмотрим под этим углом зрения уже обсуждавшийся феномен Юргенса.

То, что Юргенс подменяет модернизацию вестернизацией, ясно как божий день. Но и с вестернизацией-то… Казалось бы – либеральный президент, либеральные силы призваны… Ну и осуществляйте мобилизацию! Ан нет. Нужно заявить, что без свободы никак. То есть сначала редуцировать развитие до модернизации как частного случая, затем модернизацию редуцировать до вестернизации, а затем, вычтя мобилизацию, превратить вестернизацию в элементарное гниение.

Проект-то в чем? В том, чтобы ЗАЯВИТЬ модернизацию и ПРОВАЛИТЬ её? Не ОСУЩЕСТВИТЬ, а ПРОВАЛИТЬ?!!

Является ли наша социальная субстанция обществом – это отдельный вопрос. Но она, субстанция эта, ЕСТЬ. Она является источником процессов. И одновременно – объектом управления. Между нею и субъектом, от которого ее отрывают, должна быть обратная связь. Она, субстанция эта самая, между прочим, по совместительству еще и высший суверен. То есть источник власти. Причем согласно не патерналистской ("холопской"), а самой что ни на есть европейской, договорной, традиции.

Любой сторонник общественного договора, ревнитель договорной традиции, то бишь, понимает, что договор-то – не абы какой… ОБЩЕСТВЕННЫЙ! А значит, надо поставить общественное сознание (то, которое есть) выше своей ценностной предвзятости. В противном случае ты либо переходишь из лагеря "договорников" в лагерь ревнителей психологической, идеологической и иной репрессивности, либо… Либо тебя деликатно спросят: "Дядя, а какого рожна тебе, вообще-то говоря, надо? Мобилизовывать общество, выжигая каленым железом порчу, ты не хочешь, принимать общество таким, какое оно есть, ты тоже не хочешь. А чего ты хочешь? Сгноить общество на корню? Так получается?"

Не надо вешать лапшу на уши по поводу общественного договора, который вознес Запад и от которого Россия отказывается. Общественный договор расторгают те, кого по какому-то недоразумению называют не просто "здоровыми силами", а сторонниками договора. Вопрос на засыпку: люди, которые всех своих соотечественников, не разделяющих их ценности, называют "неприличными", могут быть стороной при заключении ОБЩЕСТВЕННОГО договора?

С кем они его будут заключать? С самими собой? Так это не договор называется. Общественный договор заключают потому, что хотят государства. Потому, что историческая страсть по государству выше ценностной предвзятости. Но если основа – ненависть к государству, то откуда возьмется стремление к договору, и в чем будет его содержание? В том, что "процесс пошел"?

Явное и тайное… Западная политология обсуждает только явное. Тайное же обсуждают либо с трудом принимаемые их системой специалисты по параполитике (теории элит), либо отторгаемые системой конспирологи. Но на Западе явное обладает какой-то ценностью, позволяет что-то понять в происходящем. В России же, ориентируясь на явное, вы не поймете ничего. То есть вообще ничего.

С точки зрения этого самого явного, констатация наличия консенсуса Юргенса и Белковского – это все равно что "Волга впадает в Каспийское море". Юргенс – околовластный антипутинист. Белковский – оппозиционный антипутинист. Юргенс – олицетворение той части власти, которая хочет диалога с оппозицией. Белковский – не чужд идее налаживания этого диалога. На недавно прошедшей конференции "Россия после Путина" (как мы видим, все уже вертится только вокруг Путина) снюхивались Белковский и Орешкин. Что Орешкин, что Юргенс – разница невелика.

Итак, любой западный политолог, ориентирующийся на явное, сказал бы с важно-сонным видом о консенсусе Юргенса и Белковского, а его коллеги покивали бы головами ("О, yes!").

Однако констатация мною наличия данного консенсуса вызвала у задетого ею героя острейшую реакцию негодования. Которую он не смог сдержать. Ему же в этот момент страх как хотелось со мной разбираться, а не просчитывать последствия для себя подобной разборки. Да и вообще – просчитывать Белковский не умеет. И ясно было, что не умеет.

Заорав, что констатация консенсуса Юргенса и Белковского – это несусветная чушь, Белковский адресовал нас всех к чему? К тайному. И к абсолютному приоритету тайного над явным.

"Вот ведь, – изгаляется Белковский, – Кургинян-то этот, вампир долгожительствующий, какую глупость соорудил! Ведь все же знают, что я…"

Ну, ну! Договаривай! Что все знают?

В любом случае, в глумливых ужимках по поводу невозможности консенсуса Юргенса--Белковского есть его, Белковского, апелляция к тайному. И для меня она очень полезна. Кроме того, она абсолютно правомочна. В нашей действительности любая апелляция к явному и впрямь смешна. Если бы я предлагал модель, в которой есть консенсус Юргенса--Белковского, ориентируясь на явное, то был бы подобен западному солидному политологу, с важным видом несущему благоглупости о России.

Но чем же явное отличается от тайного?

Тем, что в пределах явного люди равны самим себе. И – занимаемым ими позициям. Околовластный реформатор – это околовластный реформатор. Оппозиционер, атакующий одно из слагаемых власти, – это оппозиционер, атакующий это самое слагаемое. И, по определению, выстраивающий отношения с другими слагаемыми.

Белковский завопил, что это чушь. Правильно завопил. Но, завопив, он рассказал некую правду, согласно которой в России существеннейшая часть политикума не состоит из людей, равных самим себе ("явное"). За людьми – есть группы ("тайное").

Итак, явное – открытое позиционирование, открытые же политические союзы.

Тайное – эти самые "группы". Ими (в отличие от обычной политики) занимается параполитика и теория элит. Я посвятил "группам" существенную часть жизни, написал о них несколько книг и массу статей. И вот теперь Белковский (вроде бы, вполне обоснованно) восклицает: "Надо же, отрекомендовывается этот вампир как спец по элитам, и попадает пальцем в небо! Как банальнейший профессор политологии! Юргенс--Белковский, видите ли, а на самом деле…"

Что, что, на самом деле? Ну, ну!

На самом деле есть группы. Начни я их описывать, да еще и доказывать, что они устроены именно так, а не иначе, возникнет исследование на совершенно другую тему. Да и вообще – далеко не все может быть опубликовано в газете по очень многим причинам. Есть требования реальной политики, есть чувство меры (нельзя заниматься теорией элит и витийствовать почем зря), есть более глубокие соображения такта. Например, что значит "доказать"? В теории элит это значит сослаться на источник. И подтвердить, что источник компетентен. Один раз так сошлешься – не будет у тебя источника. Да и совестно будет на себя смотреть в зеркало.

Итак, есть группы. Есть группа Х, к которой примыкает Юргенс. Это определенная внутривластная группа, с которой Юргенса связывает очень многое. Политические предпочтения, ценности, интересы.

И есть столь же внутривластная группа Y, к которой примыкает Белковский. Не я Белковскому эту смычку навязываю. Он сам ее косвенно обнаруживает: "Все, мол, знают, что Юргенс связан с группой Х, а я – с группой Y, и группы, что называется, на ножах. Какой консенсус?"

Уловили? Если бы Белковский хотел, чтобы его считали в точности равным тому явному, которое он предъявляет в качестве себя как политического феномена, он не мог бы возмутиться наличию консенсуса Юргенс--Белковский. А если он возмущается, то он самим своим возмущением указывает на то, что и так многим понятно. Что он не равен тому явному, которое предъявляет. И не хочет быть ему равен. Ибо это явное – мизерно. А существенно только тайное. То есть связь между Белковским и группой Y.