Страна же… Ее в любом случае потянут за веревочку в ненужную для нее сторону. А уж если потянут сразу в несколько сторон, то… Впрочем, читатель не нуждается в длительных разъяснениях по поводу того, что бывает, если несколько сил (к примеру, лошадей) тянут человека в разные стороны…

Завершив рассмотрение спецкредитного фактора, одного из простейших и наиболее существенных, я могу заняться чуть более сложными вещами. И задать читателю вопрос: если утром гусь гогочет, а вечером им будут угощаться, то когда началась для гуся катастрофа? Ведь не тогда же, когда ему свернули шею? И не тогда, когда зажарили?

Вопрос мой имеет прямое отношение и к политической практике, и к теории катастроф. Для неспециалиста катастрофа – это момент. А для специалиста – это процесс. Но ведь неспециалист… он… ну, не знаю… как минимум, он, наверное, читал сверхпопулярный в советское и постсоветское время роман Булгакова "Мастер и Маргарита".

Я апеллирую к этому роману именно потому, что он сверхпопулярен и в каком-то смысле достаточно прост. А также потому, что в нем действительно изложена теория катастроф, адаптированная к пониманию неспециалистом. Я не особый почитатель Булгакова вообще и этого его романа в частности. Но мне дозарезу нужно, чтобы и политики, и эксперты, и мои сколь-нибудь продвинутые сограждане не просто уяснили себе, что катастрофа – это не миг, а процесс со своими фазами, но и по-настоящему прониклись пониманием подобного обстоятельства. Пожалуйста, потратьте силы на то, чтобы проникнуться. Это очень пригодится! И с политической, и с бытовой точки зрения.

Итак, сюжет из Булгакова как одна из метафор, разъясняющих теорию катастроф…

Аннушка захотела купить масло. И в тот момент, когда она только захотела его купить, уже нечто началось… В любом случае, катастрофа началась не тогда, когда Берлиозу отрезало голову, а раньше. Воланд это всячески подчеркивает, указуя на то, что Аннушка, де, мол, "уже разлила масло", а значит, катастрофа началась… А начавшись, развертывается. Лекция Воланда вполне могла прозвучать на каком-нибудь нью-йоркском закрытом обеде. Не потому, что Нью-Йорк – это "город Желтого Дьявола", а Воланд – понятно, кто. А потому, что лекция Воланда – на тему о катастрофе. О том, что катастрофа – это нечто, разворачивающееся во времени.

В теории катастроф всегда есть место метафизике, эсхатологии и много еще чему. Не зря я назвал ее синтезом топологии и мифологии. Поверьте, это именно так.

Итак, Воланд в своей лекции о катастрофе, читаемой Берлиозу, всячески подчеркивает, что разлитое масло – есть часть катастрофы. Что когда вы идете к трамваю, а рядом с рельсами разлито масло, то это тоже определенная фаза катастрофы (в той же степени, в какой амбициозные проекты вождя в совокупности с отказом от мобилизационной идеологии являются фазой катастрофы). Воланд Берлиоза в этом убеждает – а Берлиоз Воланду не верит. Что ж, и гогочущий гусь не верит, что будет подан в соответствующем кулинарном исполнении на чей-то там "закрытый обед".

Что гогочущий гусь, что оптимистичный Берлиоз, что какая-нибудь вдруг лопнувшая огромная корпорация (та же Lehman Brothers, например… да и у нас есть на этот счет очень яркие примеры из прошлого). Что – политическое руководство, элита, класс в целом… Оптимистичность настоящего не означает, что оно не беременно катастрофой.

У Ленина была работа "Грозящая катастрофа и как с ней бороться". Если вы хотите бороться с катастрофой, то вам мало признать ее наличие в виде развертывающегося процесса (Аннушка вышла из дома, Аннушка идет покупать масло, Аннушка купила масло, Аннушка разлила масло, и так далее). Это необходимо, но недостаточно. А что же достаточно? Вам, помимо признания того, что вы уже интегрированы в процесс под названием "катастрофа", надо выявить тонкую структуру именно той катастрофы, в которую вы вовлечены, – и начать игру. Катастрофа играет с вами, а вы с нею.

Нельзя играть с катастрофой – и уж тем более выигрывать у нее (а в принципе возможно и это) – не зная, "що це таке и з чим це йисты". Воланд мог, конечно, поговорить с Берлиозом на языке топологии или мифологии. Но он предпочел язык конкретного примера. Аналитиком он был, согласитесь, не худшим. И его рекомендациями по поводу необходимости использования в лекциях о катастрофе языка конкретных примеров пренебрегать негоже.

Так вот, примеры…

Вы, к примеру, переживаете скверный период в своей жизни. У вас возникли денежные неурядицы. Вы ими фрустрированы. Вам приходится отказываться от каких-то программ, с которыми вы связывали смысл жизни. У вас осложняются отношения с теми, кого вы в эти программы опрометчиво включили. А это могут быть и близкие, и друзья, и уважаемые вами единомышленники. Вы устали от всего этого… Вам тошно… У вас на почве этого еще и со здоровьем какие-то неприятности начались…

Что вам надо делать для того, чтобы преодолеть такое давление на вас совокупности разного рода тягостных обстоятельств? Притом, что обстоятельства пересекаются почему-то в одной точке и друг друга подпитывают (к вопросу об "идеальном шторме", к которому апеллировал в Давосе Владимир Путин).

Фраза "что мне делать?" состоит из трех слов.

Первое слово – "что".

Второе слово – "мне".

Третье слово – "делать".

Катастрофа начинается тогда, когда вы сводите эту фразу из трех слов к фразе из двух слов: "Что делать?".

Тогда исчезает субъект ("мне"). Действие обезличивается. У вас отнимают право на рефлексию: "А что такое "я"? Не должен ли я, чтобы начать нечто делать, стать другим? Существую ли я в виде субъекта действия? Не начинают ли по отношению ко мне, как к субъекту, осуществлять операцию под названием "диссоциация" (иначе – "распад субъекта", "потеря целостности")? Обладаю ли я бытием, достаточным для действия? Позволяет ли внутренняя структура моего "я" осуществить действие? А, может быть, мне и не нужно осуществлять никаких действий как волевых актов, направленных вовне? Может, мне всего лишь надо с кем-то посоветоваться? Не с психоаналитиком, так с философом? Или священником? А может, мне надо одному походить по лесной тропинке и подумать? Или книжку почитать? Или выспаться как следует?"

Что такое подобного рода вопросы, задаваемые самому себе? Это вовсе не уход от решения проблемы. Это другой подход к ее решению. Подход, основанный на аналитике себя как субъекта действия. На адекватности устройства себя как субъекта действия. На возможности преобразовать себя как субъект действия. То есть, на уходе от обезличивания действия. А значит, на отказе от технологического невроза. И на замене технологии как панацеи – субъектологией как необходимым компонентом решения проблемы.

Но поди ты у нас откажись от технологии как панацеи, от пантехнологизма, гипертехнологизма и так далее! Наше интеллектуальное сообщество, занятое "сопровождением принятия решений", сильно деформировано. В нем преобладают так называемые политтехнологи. То есть профессионалы по обезличенным действиям. Ибо технология – это и есть обезличенное действие. Это не "что МНЕ делать?", а "что делать?".

Технологу не важно, КТО будет что-то делать. Ему важно только спланировать и скомбинировать действия как таковые. Действия своего заказчика, которому он, технолог, и не может, и боится вменять что-то по части какой-то там, тудыть-растудыть, субъектности. Начнешь что-то такое вменять – так схлопочешь, что мало не покажется. Поэтому технолог всегда постулирует, что заказчик абсолютно субъектен – идеален и совершенен. А дело в том, что именно этот заказчик еще может учинить, кроме того, что он уже учинил. Какие каверзы, тонкие, знаете ли, приемчики… Заказчику это очень нравится. Это и безобидно, и практично, и конкретно. Что заказчику нравится, то и превалирует. А начав превалировать, диктует свои правила. Так жизнь устроена, что превалирующее не просто превалирует, а сжирает все, что не есть оно.