В ситуации, когда экспериментальная проверка требует не малых быстро создаваемых и разрушаемых групп, а крупных и устойчивых сообществ (цивилизаций, наций, даже племен) – к моральной проблеме добавляется проблема методологическая. Ибо оказывается, что тут экспериментальная проверка невозможна в силу отсутствия повторяемости. То есть того, что лежит в основе эксперимента как такового.

Человеческие сообщества – не муравейники, не колонии бактерий. И уж тем более – не куски гранита или известняка. Если экспериментатор осуществил воздействие на один муравейник или на один кирпич и его этим уничтожил, то к его услугам аналогичный экземпляр. Воздействуй – не хочу. Уничтожишь и его – возьмешь третий, тоже аналогичный.

Но если экспериментатор, переступив через все моральные ограничения, уничтожил крупное человеческое сообщество своим воздействием, то к его услугам нет аналогичного сообщества для нового "эксперимента". Ибо каждое такое сообщество уникально в силу многих причин.

Вдобавок (и это второе методологическое возражение против той экспериментальности, которую я обсуждаю) большинство подобных сообществ – весьма подвижно. Это не касается разве что совсем архаичных сообществ. Тех, которыми занимаются классические антропологи.

Совокупность моральных и методологических ограничений порождает у очень многих несогласие с допустимостью экспериментов над людскими сообществами. У очень многих – но не у всех. Есть и те, кто считает, что эксперимент допустим.

"Уничтожать муравейники или кирпичи в ходе эксперимента можно, – говорят они, пожимая плечами, - а человеческие сообщества, видите ли, нельзя! А почему нельзя? Гуманизм, видите ли, запрещает! Ишь ты, гуманизм! А чем, собственно, эти жалкие аборигены, живущие в грязных хижинах, лучше благородного слона, который топчет их посевы? Но нет! Видите ли, слона можно уничтожить, а аборигенов нельзя, потому что люди. Да люди ли? И в каком смысле? И кто это запретил определенные воздействия на этих самых людей по каким-то ценностным причинам? Что выше – эти самые сомнительные ценности или достижение определенного знания?".

В Советском Союзе и постсоветской России допустимость экспериментов над любыми человеческими сообществами, включая такие большие, как цивилизации, обсуждалась братьями Стругацкими.

Вынесенный ими вердикт был однозначен – эксперименты, а точнее, Эксперимент, над человеческими сообществами проводить можно. Да, осуществлявшие это специалисты (прогрессоры) страдали по причинам атавистическо-гуманистического характера! Но Эксперимент-то осуществляли!

Постепенно герои братьев Стругацких, именуемые прогрессорами, начинали страдать все меньше, а экспериментировать все "круче". Другие герои тех же авторов – разные там людены, постлюди, сверхлюди – вообще не страдали. Точнее, страдали не больше, чем люди, проводящие эксперименты над кроликами и собаками или, тем более, кирпичами.

А зачем, собственно, подобным существам страдать, если сами они не принадлежат к виду homo sapiens? Вид этот для них – то же самое, что для homo sapiens кролики. Или же эти… как их?.. павловские собаки.

Другие авторы – не наши, а зарубежные – подкапывались под определенные гуманистические запреты несколько другим, хотя, в общем-то, сходным, образом.

"Да, – говорили они, – гуманистические запреты нарушать нельзя. Но гуманистические запреты относятся к действиям по отношению к кому? К людям! Полноценным людям! Не к обезьянам же! На них о-го-го как экспериментируют! А почему? Потому что они хоть и похожи в чем-то на людей, но не люди. Ну, так давайте установим грань – кто люди, а кто нет. Это же очень размытая грань, не правда ли? Она ведь не может не быть не размытой. Вот одна "территория очевидности" – на ней обретаются, так сказать, совсем уж очевидные люди. А вот другая "территория очевидности" – на ней обретаются совсем уж очевидные обезьяны. А между этими двумя "территориями" – "территория неопределенности". На одном ее краю – почти люди. На другом – почти обезьяны. Грань-то провести надо!".

В перестроечный период мое внимание привлекла книга Клиффорда Саймака "Почти как люди". Вдруг показалось, что слишком много скрытых параллелей с "Градом обреченным" Стругацких. И что все это – про будущее нашей страны, нашего народа. И про эксперимент под названием "перестройка". Так вот показалось – и все…

Скажут: "Да что Вы все про фантастов! Про литераторов, да еще и плохих". Не надо лукавить! Плохая литература бывает культовой. И в этом смысле оказывает на общество иногда большее воздействие, нежели литература наивысшего качества. Книги братьев Стругацких оказали огромное воздействие на целое поколение так называемых технократов, как раз и осуществившее перестройку. Да и гайдаровские реформы тоже. Тому есть ярчайшие подтверждения.

Но я не хочу отвлекаться на эту тему. И тем более не хочу обсуждать статус Клиффорда Саймака, оправдывающий многое. И внимание к его книге "Почти как люди" в связи с тем, что осуществилось в СССР в ходе перестройки. И построение параллелей между этой его книгой и "Градом обреченным" Стругацких.

Оговорю вкратце, что при анализе назревающих на наших глазах мировых процессов нельзя пренебрегать обозначенными мною именами. Равно как и таким именем, как Станислав Лем. То, как, кем и зачем осуществляется проработка крупных интеллектуально-политических проблем в научной фантастике – это отдельная тема. Но то, что эта проработка осуществляется, – достаточно очевидно. Столь же очевидно и то, что западная научная литература, освобожденная от научно-фантастических виньеток и посвященная все той же теме, – весьма обширна. И очень влиятельна.

Ничуть не менее очевидна и связь всей этой интеллектуалистики с реальной политикой. Есть такая инженерная прикладная наука – сопротивление материалов (сокращенно – сопромат). Под пресс кладутся образцы тех или иных материалов… ну, я не знаю… нагретых до определенной температуры. На них оказывается все большее давление, образцы рушатся. Потом кладутся новые образцы, нагретые до другой температуры… На них снова оказывается все возрастающее давление. Они рушатся – чуть раньше или чуть позже… Вычерчиваются графики… Выводятся эмпирические закономерности… Строятся теоретические модели…

А теперь представьте себе гигантский пресс, испытующий по-разному нагретое человечество. Пресс этот, конечно, оказывает на человечество не элементарное механическое воздействие. Речь идет о гораздо более сложных воздействиях. О давлении на человечество неких процессов. Начавшихся не вчера, но резко обострившихся в связи с тем, что именуют "глобальным кризисом". Короче, пресс давит, давит. Под его напором трещит нечто… Что именно? Единство рода человеческого, вот что. Единство вида homo sapiens, если хотите.

Рушатся скрепы, с помощью которых обеспечивалось это единство на протяжении тысячелетий. Что произойдет после того, как они обрушатся? А они ведь могут обрушиться очень скоро. Так что же произойдет после этого? Либо – либо. Либо человечество станет новым сплавом, еще более прочным, чем тот, который был. Либо увеличивающееся давление пресса (а отменить это увеличение никто не сможет) разрушит имеющиеся скрепы, унаследованные от других эпох. Антропоматериал расщепится и… И начнется новая эра. Совсем новая. Эра, связанная с созданием постгуманистических систем, основанных на использовании расщепленного прессом антропоматериала.

Вот одна фракция, один осколок этого материала. Замеряем качество и убеждаемся, что это и есть нечто высшее. Подлинно человеческое или сверхчеловеческое – это уж кому как нравится.

А вот другая фракция, другой осколок того же материала, не выдержавшего давления пресса. Замеряются качества. Обнаруживается, что этот осколок никакого отношения к высшему не имеет. И что грань между высшим и низшим проходит "вот тут". Так скажут одни постгуманисты. Другие оспорят это и скажут: "Нет, не тут она проходит – а вон там!"