— Ничего подобного. Я люблю Таша, а вы — ее отец.

— Вы в точности такой, каким она вас описывала. Ладно уж, я приму вашу помощь. Несмотря на сомнительное происхождение этих денег.

— Хотите, чтобы я перед вами оправдывался? Извольте. Я действительно распоряжаюсь акциями, унаследованными от отца. Но не спекулирую на бирже. Моя профессия — книготорговец, и нет ничего предосудительного в том, как я зарабатываю на жизнь.

Таша молча улыбнулась ему. Пинхас насмешливо произнес:

— Месье Легри, я верну вам долг, как только смогу. По правде говоря, я надеялся выпутаться из этой неприятной ситуации, не прибегая к помощи дочери, ибо, как гласит еврейская пословица, «когда отец помогает сыну, оба улыбаются, а когда сын помогает отцу — оба плачут».

— Папа, не будь таким циником, прошу тебя! — воскликнула Таша.

Пинхас потрепал ее по щеке, и Виктор вдруг увидел, как они похожи, хотя у отца волосы были темно-каштановые, а у дочери — рыжие.

— Месье Легри, я уехал из России в 1882 году, после волны погромов, и долгие годы не получал от родных никаких известий. Мои политические взгляды сделали невозможными их поиски, я не имел права подвергать их опасности, потому что слишком дорожил ими: они могли погибнуть по моей вине. Какое-то время я жил в Вильно, где вступил в организацию, которая готовила забастовки рабочих-евреев.

— Подумать только, такого безбожника, как ты, почитали в Иерусалиме и Литве за пророка! — рассмеялась Таша, явно годясь отцом.

— Вы поддерживаете бомбистов? — насторожился Виктор.

— Вовсе нет, я осуждаю терроризм. И категорически против насилия. Мой идеал — справедливость… Но в царской России в отношении евреев применяют жестокие репрессии… Не щадят ни женщин, ни детей. У властей четкий план: треть иудеев обратить в православие, треть убить, остальных заставить покинуть страну. За последние десять лет Одесса, Киев и десятки других городов стали ареной кровавых расправ. Цивилизованный мир возмутился. Был создан комитет помощи иудеям, бегущим из России, его возглавил Виктор Гюго. Я, в свою очередь, организовывал сбор средств. Тайная полиция выследила меня, и мне снова пришлось бежать — на этот раз в Берлин. Там мне удалось увидеться с Джиной, моей женой. Я хотел остаться там и заботиться о ней, но она настаивает, чтобы я нашел для себя более надежное укрытие.

Он тихо вздохнул, отвернулся, взял из стоящей на столе вазы розу и вдохнул ее нежный аромат, словно надеясь рассеять печаль.

— Бывают обстоятельства, которые сильнее чувств, — прошептал он, вытащил из кармана газету и протянул ее Виктору.

— «Либр Пароль»?[127] Что это?

— Новая газета, рупор антисемитизма. Учтите, месье Легри, женившись на моей дочери, вы рискуете нажить себе серьезных врагов.

— За кого вы меня принимаете?!

— За влюбленного. Во Франции пока еще не практикуется физическая расправа над евреями и нет декретов, ограничивающих их права… но всякое может случиться. Люди с древнейших времен нуждались в козлах отпущения, чтобы изгонять собственных демонов.

— Но, папа, мы в демократической стране, Франция — республика, здесь соблюдают права человека. То, о чем ты говоришь, здесь невозможно!

— Ты в это веришь?

— Да, — бросила Таша, выходя из комнаты.

Повисло неловкое молчание.

— Вы знаете легенду о Мелюзине? — спросил Пинхас.

— О фее в обличье получеловека-полузмеи?

— Да, на ней лежало заклятье: она превращалась в змею от талии и ниже каждую субботу. Она согласилась выйти замуж за Раймондина, основателя дома Лузиньянов, при условии, что он никогда не будет входить по субботам в ее спальню. Но Раймондин был слишком любопытен и, подглядев однажды за женой, принимавшей ванну, увидел ее змеиный хвост.

— Вы прекрасно знаете французскую мифологию.

— Я художник. В юности мне нравилось иллюстрировать народные легенды и сказки. Знаете, чем закончилась история о Мелюзине?

— Она испустила душераздирающий крик и исчезла навсегда. Я понимаю, к чему вы клоните, но уверяю вас, я не Раймондин.

— Будьте бдительны, Виктор. Таша — дочь, достойная своего отца. Ей нужна независимость, не то она сбежит.

— По-моему, именно это сейчас и происходит. Мне кажется — и вы это подтверждаете, — что я ничего не могу с этим поделать.

Пинхас крепко сжал Виктору руку.

— Месье Легри… Виктор… Сделайте ей предложение. Благодаря вам она может заниматься любимым делом, и я вижу: она очень выросла как художник… Спасибо вам.

Пинхас ушел, а Виктор, потирая ладонь (рукопожатие отца Таша оказалось крепким), с удовольствием вспоминал его сказанные на прощание слова. А потом решительно поднялся с постели.

Габриэль дю Уссуа медленно положила на круглый столик школьную тетрадь.

— Я была уверена, что ваш друг или вы, месье Легри, нанесете мне визит.

Она предложила ему сесть на оттоманку, а сама устроилась в кресле напротив.

— Инспектор сказал, вы были ранены. Как себя чувствуете?

— Все в порядке. Пуля только задела меня.

Платья оттенка лаванды очень шло к матовой коже и темным волосам Габриэль.

— Бедняга инспектор, — произнес Виктор, — ему почти ничего не удалось выяснить о чаше.

— А вам, месье Легри?

— В тот день, когда едва не простился с жизнью, я видел ее собственными глазами и хотя бы знаю, как она выглядит. Суть в другом: что это такое?

— Шанс для моего мужа приобрести известность и, вероятно, славу. А прежде всего — избавиться от тоски, — ответила Габриэль дю Уссуа.

— С трудом представляю себе, чтобы эта топорно сработанная вещь из черепа…

— Выслушайте меня, и вы все поймете. Еще в самом начале нашей совместной жизни Антуан был горячо увлечен теориями трансформистов.[128] Он часто ездил в центральную и восточную Африку, изучая горилл и шимпанзе, которые, если верить Дарвину, являются далекими предками человека. Вам известна эта гипотеза?

— Весьма приблизительно.

Габриэль дю Уссуа снисходительно улыбнулась.

— Антуан специализировался на орангутангах — в переводе с малайского это слово означает «лесной человек», — и предпринимал длительные экспедиции на Яву, Борнео и Суматру. Во время одной из таких поездок, осенью 1889 года, он впервые услышал о некоем Эжене Дюбуа, некогда читавшем лекции по анатомии в университете Амстердама, а затем увлекшемся палеонтологией. В местечке Ваджак тот обнаружил череп, отличавшийся от всех, какие видел ранее. Тогда Антуану не удалось встретиться с Дюбуа лично, но, вернувшись в Париж, он с интересом прочитал записи немецкого профессора зоологии, Эрнста Хейкеля, который настаивал на существовании еще одного звена между высшими обезьянами и человеком. Хейкель назвал его «питекантропом», то есть «человеко-обезьяной». Вы следите за моей мыслью?

— Стараюсь. Но почему поиски проводились не в Африке, а в Азии?

— Эрнста Хейкеля потрясло сходство между эмбрионом человека и гиббона — а Голландская Индия — родина гиббонов. Эжен Дюбуа продолжил научные изыскания Хейкеля и подал заявку на должность военного врача в одну из колоний. Он поехал туда вместе с женой.

Габриэль встала, открыла шкаф, достала бутылку коньяку, налила в бокал и протянула Виктору. Сама она расхаживала взад-вперед по комнате.

— Антуан был очень увлеченным человеком. Я многое прощала ему за это, хотя со временем мы охладели друг к другу. Он быстро пришел к выводу, что череп, найденный Дюбуа, принадлежит питекантропу.

— Я начинаю понимать, что было дальше…

— Антуан добился, чтобы его снова отправили в экспедицию в Голландскую Индию, которая и состоялась прошлым летом. Формально тема его исследований осталась прежней: жизнь орангутангов в привычной среде обитания. Мне, моей горничной Люси Робен и Алексису Уоллерсу разрешили сопровождать Антуана. Шарля Дорселя муж нанял секретарем уже на Яве в 1888 году, и с тех пор тот жил с нами под одной крышей.