Барон Лейзетретер ушел уже домой, и в комнате был только старый сгорбленный секретарь с паучьими пальцами.

Я тупо ждал, что будет.

Мне бросилось в глаза, что надзиратель вошел вместе со мной и добродушно подмигнул мне, но я был слишком подавлен, чтобы придать всему этому какое-нибудь значение.

– Следствие установило, – начал секретарь, хихикнул, влез стул и порылся некоторое время в бумагах, – следствие установило, что вышеупомянутый Карл Цоттман перед своей кончиной был завлечен предательски в подземный заброшенный погреб дома за № 21873 – III по Петушьей улице, под предлогом тайного свидания с незамужней бывшей проституткой Розиной Метцелес, по прозванию Рыжая Розина; эта Розина была выкуплена глухонемым, состоящим под наздором полиции, резчиком силуэтов, Яромиром Квасничкой, из трактира «Каутский», ныне же уже несколько месяцев живет как любовница в конкубинате с князем Ферри Атенштедтом. В означенном погребе Карл Цоттман был заперт и обречен на смерть от холода или от голода… Вышеупомянутый Цоттман… – объявил писец, взглянув поверх очков, и стал рыться в бумагах.

– Далее, следствием установлено, что у вышеупомянутого Цоттмана, по всем данным уже после наступившей смерти, были похищены все находившиеся при нем вещи, в частности, прилагаемые при сем карманные часы, обозначенные в деле знаками: римское Р, тире В, и с двумя крышками… – Секретарь поднял часы за цепочку. – Не представилось возможным, из-за отсутствия к нему доверия, придать какое-либо значение показаниям, данным под присягой резчиком силуэтов, Яромиром Квасничкой, сыном умершего семнадцать лет тому назад просвирника того же имени, о том, что эти часы были найдены в постели его скрывшегося брата Лойзы и проданы старьевщику, ныне покойному, обладателю недвижимого имущества Аарону Вассертруму.

Далее следствие установило, что при трупе вышеупомянутого Карла Цоттмана в заднем кармане брюк, во время его обнаружения, находилась записная книжка, в коей он, по-видимому, за несколько дней до последовавшей кончины сделал ряд заметок, освещающих обстоятельства злодейства и облегчающих коронному суду нахождение виновника оного.

Исходя из посмертных заметок Цоттмана, прокуратура коронного суда переносит подозрение в совершении преступления на находящегося ныне в бегах Лойзу Квасничку и одновременно постановляет Атанасиуса Перната, резчика камей, из предварительного заключения освободить и следствие о нем прекратить.

Прага, июль.

Подпись:

Д-р Барон фон-Лейзетретер.

Я потерял землю под ногами и на минуту лишился сознания.

Когда я очнулся, я сидел на стуле, и надзиратель дружески похлопывал меня по плечу.

Секретарь сохранил полное спокойствие, понюхал табаку, высморкался и сказал мне:

– Объявление постановления задержалось до сегодня, потому что ваша фамилия начинается на «П» и, следовательно, находится почти в конце алфавитного списка. – Затем он продолжал читать:

«Сверх того, поставить в известность Атанасиуса Перната, резчика камей, о том, что, согласно завещанию в мае месяце скончавшегося студента-медика Иннокентия Харусека, к нему переходит третья часть всего имущества последнего, и потребовать от него расписки в получении настоящего протокола».

Секретарь обмакнул перо и начал что-то писать.

По привычке я ожидал, что он начнет хихикать, но он этого не сделал.

– Иннокентий Харусек, – бессознательно пробормотал я.

Надзиратель склонился ко мне и стал шептать мне на ухо:

– Господин доктор Харусек незадолго до смерти был у меня и справлялся о вас. Он просил вам очень-очень кланяться. Я, разумеется, не мог тогда сказать вам этого. Строго воспрещается. Страшной смертью умер он, господин доктор Харусек. Он сам лишил себя жизни. Его нашли на могиле Аарона Вассертрума мертвым, грудью к земле. Он выкопал в земле две глубокие ямы, перерезал себе артерии и всунул руки в эти ямы. Так и истек он кровью. Он, очевидно, помешался, этот господин доктор Хар…

Секретарь с шумом отодвинул свой стул и протянул мне перо для подписи.

Затем он важно выпрямился и произнес, подражая тону своего шефа:

– Надзиратель, отведите этого господина.

Точь-в-точь как когда-то, человек с саблей и в кальсонах в комнате у ворот снял кофейную мельницу со своих колен, но только на этот раз он меня уже не обыскивал, а отдал мне мои драгоценные камни, кошелек с десятью гульденами, мое пальто и все прочее.

Я был на улице.

Мириам! Мириам! Вот когда я, наконец, увижу ее… – я подавил крик дикого восторга.

Было около полуночи. Полная луна сквозь пелену тумана тускло светила поблекшей медной тарелкой.

Мостовая была покрыта слоем вязкой грязи.

Я окликнул экипаж, который в тумане казался скорчившимся допотопным чудовищем. Ноги отказывались служить, я отвык от ходьбы и шатался… Мои подошвы потеряли чувствительность, как у больного спинным мозгом.

– Извозчик, как можно скорее на Петушью улицу, № 7! Поняли? Петушья, 7.

Проехав несколько сажен, экипаж остановился.

– Петушья, сударь?

– Да, да, живо.

Еще немного проехали. Снова остановка.

– Ради Бога, в чем дело?

– Петушья, сударь?

– Да, да. Говорю ведь.

– На Петушью не проехать.

– Почему?

– Да она вся взрыта. В еврейском городе проводят трубы.

– Поезжайте, пока можете, но только, пожалуйста, поскорее.

Экипаж подпрыгнул и затем спокойно покатился дальше.

Я опустил дребезжащие окна кареты и жадными легкими вздохнул ночной воздух.

Все стало мне совершенно чужим, так непонятно новым: дома, улицы, закрытые лавки.

Белая собака, одинокая и унылая, пробежала по мокрому тротуару. Я смотрел ей вслед. Как странно!! Собака! Я совершенно забыл, что существуют такие звери – я от радости по-детски крикнул ей вслед: – Эй, ты там! Разве можно быть такой хмурой?..

Что бы сказал Гиллель!? А Мириам?

Еще несколько минут, и я у них. Я не перестану молотить в дверь до тех пор, пока не подыму их с постели.

Теперь все будет хорошо – все несчастья этого года миновали!

Ну и Рождество же будет!

Только не проспать бы его, как в последний раз.

На мгновение прежний ужас охватил меня: слова арестанта с лицом хищного зверя вспомнились мне. Обожженный труп, изнасилование и убийство… но нет, нет! – Я старался отгонять эти мысли: нет, нет, не может, не может этого быть. Мириам жива!.. Я ведь слыхал ее голос из уст Ляпондера. Еще одна минута… полминуты… и вот…

Экипаж остановился у какой-то груды обломков. На мостовой повсюду кучи камней.

На них горели красные фонари.

При свете факелов толпа рабочих рыла землю.

Мусор и обломки стен заграждали путь. Я карабкался, ноги увязали по колено.

Вот здесь, здесь ведь Петушья улица?!

Я с трудом ориентировался. Кругом – только развалины.

Разве не тут стоял дом, в котором я жил?

Передняя часть его была сорвана.

Я взобрался на холм земли, – глубоко передо мной бежал вдоль прежней улицы черный кирпичный ход… Взглянул вверх: как гигантские ячейки в улье, висели в воздухе обнажившиеся комнаты, одна возле другой, озаренные факелами и унылым светом луны.

Вот там наверху, это моя комната – я узнал ее по узорам на стене.

Только одна полоска оставалась от нее.

К ней примыкало ателье… Савиоли. Вдруг я почувствовал в сердце совершенную пустоту. Как странно! Ателье!.. Ангелина!.. Так далеко, так неизмеримо далеко позади осталось все это!

Я обернулся: от дома, в котором жил Вассертрум, не осталось камня на камне. Все было сравнено с землей: лавка старьевщика, погреб Харусека… все, все.

«Человек проходит, как тень», пришла мне в голову читанная когда-то фраза.

Я спросил одного рабочего, не знает ли он, где живут теперь люди, выселенные отсюда, и не знает ли он случайно архивариуса Шемайю Гиллеля?