Лишь один закон действительно имеет силу – закон Аксела.

«Я признаю, что проиграл, – думал Эгон. – Аксел выиграл».

Эгон занялся подсчетами. Героин, который нашли у Доорненбоса, тянул как минимум миллионов на пять. Сколько, интересно, получал курьер, доставляющий такой груз? Один процент – это уже пятьдесят тысяч. Пусть даже меньше – все равно хватило бы на поездку с американцами. Он вспомнил об исчезновении Фризо и Хилденгонде, о том предложении, которое в свое время сделал ему Аксел, и пожалел, что тогда им не воспользовался. Сейчас все обстояло гораздо серьезнее – тебя ждала гильотина. Потрясающая авантюра – смерть или геологическая экспедиция!

Доорненбосу назначили день казни. Эгон кожей чувствовал страх, обуявший этого человека, горечь его одиночества в камере, вдали от всего, что было ему дорого и знакомо. В то же самое время он представлял себе, какую радость испытывал Доорненбос, когда отказался от добропорядочности и наслаждался своим бесстрашием, прогуливаясь по Ратанаку со смертоносным грузом, – все это смахивало на хулиганство. То же самое испытывала и Адриенна, когда поднималась с Акселом в его комнату.

Только представь себе: Ратанакири!

Уже одно только это!

Спустя две недели после обнаружения трупов двух иностранцев на парковке близ аэропорта Ратанака, столицы Ратанакири, в другом конце города, в районе Рассей Кео, где в больших прудах разводили рыбу, появился голландский журналист.

Пруды были изрезаны глинистыми насыпями, на которых росли невысокие пальмы. Идиллическая зелень манговых деревьев на том берегу, казалось, скрывала виллы миллионеров, но жители Рассей Кео обитали со своими семьями в свайных хижинах размером с пляжную будку. Вдоль хижин были прорыты канавы с водой, по которым, подвернув штанины или саронг, то и дело шлепали люди. Перед каждым домом стоял глиняный кувшин, предназначенный для сбора питьевой воды. Спрос на водопроводную воду, газ, электричество, а также на счастье принимал здесь абсурдные формы.

Перед Михилом Полаком – так звали журналиста – шел Джорж Мейнсхейренланд, первый секретарь посольства Нидерландов в Ратанаке, высокомерный молодой человек, которому на вид было года двадцать три, а на самом деле могло быть и все сорок. Без сомнения, гомосексуалист, но неплохой парень. Про себя Полак посмеивался над невозмутимой бодростью Мейнсхейренланда, его ровным пробором, стрелками на длинных брюках безупречно чистого летнего костюма.

Было семь часов утра.

Над прудами, словно отдельный слой атмосферы, висел запах рыбы, от которого после трех шагов уже невозможно было избавиться. Рыба была повсюду. Она сушилась на веревках, лежала в мисках и лоханях, была свалена в огромный бак в виде гигантских извилистых мозгов. В углу пруда блестело серебро миллионов задохнувшихся рыбок, а на насыпях сплошь покрытые рыбной слизью сидели целые семьи и чистили рыбу, отрезая ей головы и вынимая потроха. На земле играли маленькие дети – кто-то в одних штанишках, другие только в рубашках, но все девочки при бусах и сережках. Двое мальчиков тащили большие пластиковые пакеты, полные железных банок, ребятишки обстреливали друг друга из бамбуковых рогаток. Жизнь в Рассей Кео шла полным ходом.

Посреди пруда, наклонившись вперед, по пояс в воде медленно передвигался мальчик – так, будто шел наперерез волне.

– Ловит рыбу вершами, – сказал Джорж, – три цента за килограмм.

– Голландских цента?

– Нет, доллар-цента, конечно. Не думаешь ли ты, что люди позволяют здесь себя эксплуатировать? Минерал-Шакалу это не понравится. – Мейнсхейренланд так естественно окрестил генерала Софала Минерал-Шакалом, что Полак даже пропустил шутку мимо ушей, но впоследствии называл его про себя именно так.

Где-то здесь, среди людей и рыб, жил Ум Пен – юноша, который сейчас ждал исполнения смертного приговора в той же камере, что и Доорненбос. К исходу ближайшей ночи ему должны были отрубить голову за двойное убийство на парковке. Они искали его мать.

Время от времени Джорж, который провел в Ратанаке уже два года и хорошо говорил по-ратанакски, спрашивал, на верном ли они пути. В гамме резких непонятных звуков Полак расслышал имя Ума Пена и поразился мысли о том, что через несколько часов человеку, которого так зовут, отрубят голову. Херберт Доорненбос – это еще куда ни шло, сгодится, чтобы, в худшем случае, умереть собачьей смертью, но Ум Пен… Так звали бы куклу милого ребенка.

Жители рыбных прудов смотрели хмуро и недоверчиво, но стоило Джоржу обратиться к ним, как их лица озаряла смущенная улыбка. Иногда Полаку казалось, что при упоминании Ума Пена они пугались, а один мальчишка под веселый смех своих товарищей изобразил жестом перерезанное горло. Похоже, однако, никто не возражал против их присутствия – двух эксплуататоров и угнетателей, в одну секунду зарабатывающих больше, чем они за всю свою жизнь. А ведь одного из этих людей ночью собирались казнить за то, что он больше не смог мириться с вопиющей несправедливостью. Еще издалека завидев Мейнсхейренланда и Полака, занятые на дюнах чисткой рыбы тут же шарахались в сторону, таким образом лишая себя нескольких ценных монет, которые они могли бы получить, освободив дорогу. Скорее всего им даже и в голову не приходило, что Ум Пен невиновен. А может, им попросту было все равно. Сдохнуть от одной несправедливости или от другой – какая разница.

Ощупывая ногами невидимое дно, по боковой канаве к ним подошел сгорбленный человек. Вместо руки – культя, обмотанная грязной тряпкой.

– Доктор предписывает больше ходить по грязной воде. Это помогает, дедушка! – пошутил Джорж.

Сезон выдался сухим. В дождливое время здесь не было ни прудов, ни насыпей – одно лишь большое озеро, из которого торчали свайные домики. Джорж рассмеялся в ответ на предположение Полака, что людям тогда приходится передвигаться на лодках. Всего несколько богатых семей имели в своем распоряжении лодки, остальные же просто ходили по воде, так же как и сейчас, только вода, конечно, стояла выше. Доставка пиццы осуществлялась вплавь.

Они подошли к крошечной хижине, притулившейся к более крупному жилищу. В большом чане, полном слизи, где еще виднелись рыбьи головы, стояла девушка и давила месиво ногами.

– Прахок, – кивнул Джорж. – Рыбная каша, вкуснятина.

На ее шее висело полотно, в котором спал малыш, а другой ребенок, чуть постарше, играл на земле с бездонным ведром. Джорж сказал что-то девушке, та вылезла из чана и направилась к двери маленькой хижины. Они подошли к дому Ума Пена. Здесь он жил перед тем, как две недели назад его арестовали. Джорж – а за ним и Полак – опустился на корточки и заглянул внутрь. В темноте на коленях сидела женщина. Внутри виднелись табуретка, несколько тарелок и порванный зеленый шлепанец.

Два на два, прикинул Полак.

Женщина вылезла наружу. Это была мать Ума Пена. Она сощурилась на свету. По бокам ее волосы были черными, а на макушке – седыми. У нее было красивое лицо.

Джорж рассказал ей о цели визита Полака, и она кивнула.

– Ну вот, это госпожа Ум, – сказал Джорж. – Можешь задавать любые вопросы.

Глаза женщины выражают одно сплошное достоинство, подумал Полак. А может, и ничего не выражают. Мать осужденного на смерть сына, доживающего последние часы, – как легко уловить горечь, неистовую скорбь и отчаяние в таком взгляде. Но она смотрела так же, как и все остальные, – типично ратанакирианский непроницаемый взгляд. А может, ему показалось, что ее глаза полны эмоций? Может, их эмоции отличаются так же, как и их языки? Понимала ли она, зачем он пришел? Ведь он здесь не потому, что его волнует судьба ее сына или ее собственная судьба, а потому что мать приговоренного к смерти – хороший материал для статьи.

Вокруг быстро собралась толпа – кто-то хихикал, но в целом все, включая детей, держались спокойно и почтительно. Для Мейнсхейренланда и Полака придвинули скамейку. Полак поставил сумку на землю, и женщина тут же подложила под нее кусок картона.