Алеша не понимал, куда он пойдет, и думал, что уж скорее бы он уходил куда подальше.

Хапуга давным-давно уже знал, и как дети рождаются и много еще такого, что и взрослые-то не все знают. Он знал уже, что миром правят деньги, уверен был, что у него их будет много и что рожден он, чтобы властвовать и наслаждаться. И то и другое он уже умел вполне, в своих подвластных он искоренял все, что мешало претворению в жизнь того принципа, который он называл (давно подслушав) правилом „гоп со смаком“, – грабь, отнимай побольше, ну и чтобы все перечисленное со смаком. Он часто командно повторял это правило, его команда знала правило наизусть и полностью его поддерживала.

Не один скандал случился уже вокруг Хапуги, но с того все как с гуся вода, для него только то чужое мнение имело значение, которое или подтверждало правило, или привносило в него что-то свежее, укрепляющее; его по-взрослому пытливый развратный взгляд смущал даже молодых матерей, катающих коляски.

– Пойдем домой, – сказал Алеша бабушке номер два.

– Уже нагулялся? – удивилась бабушка номер два. – Ох, Алексей, возьмусь я за тебя. Совсем ты букой стал. Погода-то какая!

А Алеша любил дождь, любил смотреть на текущие по оконному стеклу капли, на мокрую улицу, на растущие лужи, ему казалось, что все, что растет из земли, и сама земля обязательно радуются, и он радовался вместе с растениями и с землей, он и медведя своего прижимал тогда плюшевым лбом к стеклу и рассказывал ему, как хорошо, когда идет дождь.

Прийдя домой, Алеша стал думать, как и почему вдруг мама оказалась в больнице, ведь она была здоровая и бодрая и ничего у нее не болело. Едва дождался он папу с работы, не дав переступить ему порог, обхватил его за ноги и, снизу вверх с надеждой глядя, голосом, от которого у папы мурашки та спине побежали, спросил:

– А с братиком ничего в животике не случится?

Папа не выдержал взгляда сына и отвел глаза:

– Да, все будет в порядке, – бодро сказал папа. – Памятливый ты однако... Так, говоришь, братик? Да в сущности и братика-то никакого нет.

– Как нет?! В какой такой сущности?

Алеша оттолкнулся от папиных коленок и отпрыгнул от него.

– Я, я...

На Алешиных глазах показались слезы, он не знал, как объяснить папе, что прямо видит сейчас перед собой и маму и братика в ее животике; братик счастливо улыбается в животике и говорит ему, что скоро они вместе будут играть.

Счастливая эта греза надвинулась на мокрую гримасу горького непонимания, бывшую на Алешином лице, и получилось совсем уже страшное, какой-то действительно сумасшедший взгляд, глядящий не то на папу, не то на только ему одному виденную грезу. И будто заморозился на лице порыв страстного негодования, расслабленной, непонятной диковатой улыбкой полуоткрытых губ и дрожащим подбородком.

Папа повернулся, гмыкнул, поднял Алешу на руки и, стараясь улыбаться, сказал:

– Ну, будет тебе. В конце-то концов будет братик. Подождем немного...

„Однако горе в нем неподдельное“, – подумал папа, но не подумал о том, что у ребенка, которому нет и шести лет, не может быть горе поддельным.

– Ты мне правду говоришь? – тихо спросил Алеша.

„Как смотрит шельмец...“ – папа совершал титанические усилия, чтобы опять не отвести глаз.

– А разве я тебя когда-нибудь обманывал? – ласково спросил папа.

На этот вопрос Алеша смолчал, но глаза его мокрые, устремленные на папу, говорили, что обманывал и не раз, все мелкие обманы, невыполненные обещания, все родительское вранье, давно забытое, вдруг вспомнилось и взыскующе глядело сейчас на папу. Но папа понял молчание сына как знак согласия и сказал, опять же как можно бодрее:

– Ну, конечно, правду говорю, я всегда правду говорю.

Тут Алеша отвлекся и его взгляд ослаб, он стал вспоминать слово, которое сказал Хапуга, куда будто бы пошла его мать, но слово никак не вспоминалось.

– Ну, а сейчас о чем ты так задумался? – спросил улыбаясь папа.

– А мама вправду в больнице?

– Конечно, правда.

Слово так и не вспомнилось, а после папиного успокоения тревога отпустила немного, однако ненадолго. Когда же пройдут эти бесконечные три дня!

В последний из этих дней он позвонил бабушке Ане и спросил у нее почему нельзя навещать маму в больнице. После долгой паузы бабушка Аня ответила. Голоса он ее не узнал. Из ответа ее он узнал, что такое молитва и как надо молиться. Папа был дома, слышал Алешины переспросы, не вмешивался, не перебивал, на работу ему идти не надо было и он яростно добывал себе свое сокровище – опохмелялся. Сокровища прибывало.

– А у тебя вот так же было с животиком, болел? – Спросил Алеша бабушку Аню. – Ты так же уходила в больницу на три дня?

– Бывало, болел, уходила, – хрипло отвечала бабушка Аня.

И добавила:

– И про меня Алешеньке, человеку Божию, помолись.

– А у тебя тоже животик заболел?

Папа исторг из себя часть набранного сокровища в виде смешка-гмыканья и морщливой ухмылки. Он хорошо помнил такие уходы на три дня своей матери, вполне их понимал и был не против. Шустростью до Хапуги было ему тогда далеко, но как дети рождаются, узнал очень рано. И очень не хотел тогда никакого братика, ибо пришлось бы делиться с ним родительским вниманием и домашними благами и самый лакомый кусок оставлять братику, чего он очень не любил и очень не хотел.

Алеша подошел к окну, так велела бабушка Аня, потому что икон дома нет.

– А что через стену с небес нас не видно? – спросил Алеша.

– Видно. Но через окно видишь небо ты, – ответила бабушка Аня.

За окном шел любимый Алешин дождь. Зашептал Алеша дождю:

– Алешенька, человек Божий, вылечи мамин животик... – И закричал вдруг во весь голос – Помоги братику, бабушке Ане и всем нам! Папе помоги!..

Папа вздрогнул от внезапного крика, едва не подпрыгнул и поперхнулся сокровищем.

– Да что ж ты!.. Чего орешь так?

– Я не ору, я молитву говорю.

– Отрублю телефон, – буркнул папа и вернулся к добыванию.

И вот эти три дня прошли. Чуть с ног не сбил Алеша маму, когда она появилась в дверях. Он обхватил ее ноги и прижался к ней. Мама подняла его на руки, она тоже соскучилась.

* * *

Алешина мама лежала на своей кровати и сосредоточенно и изучающе глядела на соседку слева, которую уже окрестила Богомолкой. Вообще-то звали ее Машей. Кстати, остальные обитатели палаты звали ее так же. Всего их было тут шестеро. Четверых уже вычистили, двое ждали своей участи, в том числе и Алешина мама. Вторая ожидавшая, Молчунья (всем дала клички Алешина мама), все время лежала неподвижно и смотрела незрячими пустыми глазами на потолок, больше она не плакала, выплакано было все. Она была повторницей, ее привезли второй раз, точнее приволокли родители.

На вид она гляделась не больше, чем лет на пятнадцать. Скандал тут целый с ней приключился. Из окна палаты выпрыгнула (благо первый этаж) и убежала. Почему-то вдруг вживую, зримо представилось Алешиной маме все, что случилось с Молчуньей после ее бегства; никогда такого желания представлять чужую жизнь, не замечала за собой Алешина мама.

...Она бежала, не чуя ног и не видя ничего, как бегут от настигающего огня, бежала в одной рубашке на голом теле, может и задержали бы ее прохожие, не будь такой мерзкой, слякотной, дождливой ветреной погоды, не было никого на улице. Но, пожалуй, и в ясную погоду никто б не смог задержать ее, столько в ее беге было стремительности, решимости и отчаяния.

Ничего не соображая, изо всех сил подхлестываемая, будто плетками, огромными своими мокрыми волосами, рвалась она к себе в дом, где никто ее сейчас не ждал. Диво страшное, непонятное, грязно-белое, донельзя мокрое и босое предстало перед обалдевшей матерью, когда та открыла дверь на бешеный, исступленный звонок. На весь дом заорала мать бешеным исступленным криком. Оборвала крик, когда через несколько мгновений узнала. Первым очнулся прибежавший отец, крепкий, крупный твердоглазый отставник.