Но таковых не нашлось. Ни одного.

И ведь как в воду глядел мой заступник. Этой же весной Васька и впрямь угодил в плен к крымским татарам, а обрадованный Девлет-Гирей немедля предложил обменять царского любимца на своего Дивея-мурзу.

Впрочем, речь сейчас не о приключениях Грязного. Это я к тому, что своим поведением Иоанн ясно дал понять своей стае, что фрязин ему еще нужен и трогать его без царского дозволения чревато – не пришло время. И все тут же угомонились. Но «звонок» был достаточно красноречив и громок. Вот только я не услышал его – с небесных высот разве расслышишь творящееся на земле.

Я и на свадьбе у Магнуса был самым веселым из гостей, отплясывая будь здоров. Может, не всегда в такт, но ногами топал громко. Остальные тоже старались не отставать, а Иоанн вообще разошелся не на шутку. Вначале он выдавал замысловатые коленца, стараясь не отставать от меня. Иностранцы, которые присутствовали, только таращили от изумления глаза. А затем вообще заставил молодых иноков распевать какие-то молитвы или псалмы – я не понял, что именно, да и не до того было, причем действовал строго как первый российский президент, только с учетом средневековой специфики – дирижировал посохом, щелкая им по головам монахов, если они сбивались с такта. Шутейно, конечно, но певцы морщились. Видно, доставалось чувствительно.

А самым печальным оказался… жених. Он был, пожалуй, единственным, кого у меня никак не получалось развеселить, настолько глубокой была его грусть… по пяти бочкам с золотом, которые Иоанн ему пообещал, но так и не дал. Да и с Ливонией царь его тоже прокатил. Посулил-то всю, а на деле Магнусу досталось всего ничего – пара городов из числа недавно захваченных.

Причин отказа Иоанн не таил:

– Я хотел ныне же вручить тебе власть и над иными городами ливонскими вместе с богатым денежным приданым, но вспомнил измену Таубе и Крузе, осыпанных нашими милостями… Ты сын венценосца, и потому могу иметь к тебе более доверенности, нежели к подлым слугам, но ты слаб духом! Ежели изменишь, то золотом казны моей наймешь воинов, чтобы действовать заодно с нашими ворогами, и мы принуждены будем своею кровию вновь доставать Ливонию, коя от тебя все одно не уйдет. Заслужи милость нашу постоянною, испытанною верностию, а тогда и поглядим!

Вообще-то союзник – не слуга, и так нагло держать себя с ним не просто свинство, но верный способ его лишиться. Речь не идет о нарушенном обещании – тут-то как раз все правильно. Я о другом. Ну лишил ты его городов и золота – пускай. Но зачем же при этом еще и издеваться? Ведь пред тобой не холоп – брат и, между прочим, наследник датского короля, во всяком случае, пока у Фредерика нет сыновей[58], а ты шутки-прибаутки. Ему и без тебя известно, что бережливость лучше богатства и что люди богатеют не великим приходом, а малым расходом.

Под конец, окончательно разошедшись, Иоанн уже после своего «дирижирования» и вовсе начал откровенно издеваться над новоиспеченным зятем:

– Коль жирно есть, дак непременно усы засалишь, а ты постненького, постненького.

Или:

– Кашляй помалу, чтоб надолго стало.

Тоже мне экономист выискался.

Так и укатил несолоно хлебавши в Каркус божьей милостью король ливонских, эстляндских и летских земель, он же наследник норвежский, он же герцог шлезвигский, голштейнский, стормарнский и дитмарский, он же граф ольденбургский и дельменгорский, как высокопарно подписывался Магнус в своих посланиях. Титулов немерено, но что в них проку? В карманах пусто, а в сундуках вместо золота белье и одежды – приданое двоюродной племянницы Иоанна Марии Владимировны.

Укатил не просто обиженный и разочарованный в своих несбывшихся надеждах – униженный и оскорбленный, а такого никто и никогда не прощает. Его жене Машеньке легче – девчонка пока что ничего не понимала, ни на минуту не расставаясь со своими куклами. Оно и понятно – в тринадцать лет ни о чем другом думать не хочется.

Доктор Фелинг уехал чуть позже, оставшись недоволен тем, что Иоанн так и не пообещал Ригу сыну герцога, и нужно постепенно готовиться к отъезду самому, изнывая от нетерпения в ожидании, когда же подсохнут дороги и можно будет выдвигаться в путь. На мой взгляд, они все давным-давно пересохли, но, увы, решал не я, а потому мы выехали во второй половине апреля, прибыв к Долгорукому в день святой Елизаветы Чудотворицы[59], которую якобы спас Георгий Победоносец, чья память отмечалась накануне.

Почему я вспомнил про этих святых? Да я про них и вовсе никогда бы не знал, если б тесть не упомянул в своей приветственной речи. И как ловко обыграл, паразит. С речуги этой все и началось, а дальше пошло-поехало, закрутилось-завертелось, да так, что только держись…

Ну и сват мне достался! Кабы знать, так я уж постарался бы, чтобы он и близко к порогу терема не подошел. Называется, доверил козлу капусту…

Но обо всем по порядку.

Начиналось все как и положено. В селище Бирючи царский поезд въезжал как и водится – пышно, чинно, под торжественный звон колоколов, разлетавшийся вширь по всей округе и наглядно подтверждавший почет, которым государь удостоил своего верного слугу, воеводу и князя Андрея Тимофеевича Долгорукого. Бедные вороны не знали, куда им приткнуться, и летали чуть ли не над нашими головами, так что первыми встречали нас именно они. Дурной знак, между прочим. Это я вам точно говорю – на себе убедился.

Сам Андрей Тимофеевич встречал дорогих гостей в блестящей на солнце ферязи, сплошь расшитой золотыми и серебряными нитями.

«Никогда такой на нем не видел, – не преминул заметить я. – Или он все сто рублей, что я ему дал, на нее спустил?»

В руках на подносе, покрытом вышитым полотенцем, как и положено, хлеб-соль. Словом, все по стандарту. Речь мне его, скажем прямо, понравилась не очень, особенно как он обыграл церковные праздники. Если пересказать вкратце, то смысл сводился к тому, что Иоанн не случайно заявился именно в этот день, словно Егорий-победитель, который спас несчастную деву от злого змия – глазами в мою сторону зырк-зырк, – обвязав ее своим поясом и как овцу доставив в город. Нашел с кем сравнивать. Это что же за намеки – даже обидно!

А дальше был поцелуйный обряд, и целовать Иоанну досталось не супругу Андрея Тимофеевича, а мою Машеньку! Бледная как полотно – должно быть, от волнения – и до чего же прекрасная. Ну а царь, как водится, полез целоваться, только не так, как положено. Иными эти поцелуи были, явно не обрядными. Смотреть противно на старого греховодника. Но я стерпел, только отвел глаза, чтоб не видеть. Вначале поглядел на князя. Так и есть – чуть не трясется от радости. Не иначе как и он заметил необычность поцелуя. Любоваться на его ликование мне тоже не хотелось, и я скользнул взглядом дальше, по толпе, что собралась. И вот тут-то чуть не охнул.

Светозара стояла в первых рядах. Скромненько так, неприметненько. И одежда хоть и нарядная, но ничем особым от прочих не отличалась. Но как она смотрела на царя. Не просто – с пониманием. А на губах торжествующая улыбка. Уверенная такая, красноречивая. Мол, все идет как надо. Кому? Ей?

А едва заметила, что я на нее смотрю, улыбка у нее тут же пропала. Только очень уж она ликовала в этот миг, так что с губ она ее согнала, а из глаз убрать не получилось. И мне почему-то припомнилась осенняя ночь, когда мы с ней возвращались с полянки, а она ревела. Навзрыд. Тогда-то я, чтобы ее утешить, спросил:

– Неужто тебя всех наговоров лишили? Даже добрых не оставили?

– Оставили, – ответила она сквозь слезы. – Да что в них проку-то?!

– Ну как же, – рассудительно заметил я. – Значит, лечить ты все равно можешь. И болезни заговаривать, пусть и не все, и разные там присухи составлять, чтоб люди друг дружку любили. Так чего ж тебе еще? Вот и пользуйся. А народ тебе за это спасибо скажет.