Ипполит Матвеевич, держа в руке сладкий пирожок, с недоумением слушал Остапа…

Пирожка у меня не было – засахаренная дыня, но все остальное сходилось полностью: Иоанна и впрямь несло. В упоении он вещал, закатив глазенки кверху, а его посох в это время уже не мерно стучал по доскам пола, а выбивал причудливую мелодию, напоминающую звук бубнов, барабанов или тамтамов – уж не знаю, во что они там наяривают, – некоего воинственного африканского племени, празднующего очередную победу над очередным врагом.

– А если ты, взяв собачий рот, захочешь лаять для забавы, – так то твой холопский обычай: тебе это честь…

При этих словах я поперхнулся кислятиной, закашлялся, но…

Остапа удержать было нельзя… Великий комбинатор чувствовал вдохновение – упоительное состояние перед вышесредним шантажом. Он прошелся по комнате, как барс.

Иоанн действительно даже не обратил на меня внимания, рассекая взад-вперед по небольшой комнатушке и азартно диктуя ошалевшему от его речей Варфоломею:

– …а перелаиваться с тобой – горше того не бывает на этом свете, а если хочешь перелаиваться, так ты найди себе такого же холопа, какой ты сам холоп, да с ним и перелаивайся, пес ты смердящий. Отныне сколько ты ни напишешь лая, мы тебе никакого ответа давать не будем. – Лишь после этой пламенной речуги он обратил свое милостивое внимание на мой кашель и соизволил спросить: – Нешто заморское винцо хуже наших медов, княж Константин?

– Лучше русских медов в жизни ничего не пивал, государь, – искренне ответил я, вытирая выступившие на глаза слезы. – Но кашель меня пробил по иной причине. Ты ж вроде о мире собрался с ним толковать, а после твоих речей он…

– Ах да, – поморщился Иоанн и снова повернулся к подьячему. – Пиши тако… – И скрепя сердце все-таки включил в письмо даже не предложение, а намек на заключение мирного договора: – Если же захочешь мира своей земле – пришли к нам своих послов, и каковы твои намеренья, мы их послушаем, и что следует сделать, то и сделаем.

Впрочем, в проницательности ему не отказать, поэтому после диктовки, удалив Варфоломея из комнаты, он вновь обратился ко мне:

– Зрю, что ты негодуешь, а отчего – не пойму. Ты не робей, сам ведаешь, яко я люблю встречи[43], потому реки смело.

– Думается мне… – начал я.

Однако на сей раз мои деликатные пояснения собственного видения дипломатической переписки особого результата не дали. Можно сказать, что эту встречу, то бишь спор, я проиграл напрочь.

В тексте так и осталось неприкрытое хамство, разве что Иоанн согласился вычеркнуть из концовки «пса смердящего», то есть я добился сущих пустяков. Все остальное, включая нелепейшее требование присылки ему шведской королевской печати, государственного герба и официального титула, осталось.

Нет, царь не отмахнулся от моих возражений, а конкретно пояснил, почему сказано так, а не иначе. Но говорилось оно им столь твердо, что я понял – дергаться в данном случае бесполезно.

Например, по поводу той же пресловутой присылки королевских регалий он пояснил, что, дескать, это плата шведа за честь сноситься напрямую с царем, минуя новгородских наместников, однако он волен не присылать их, только тогда придется общаться по-прежнему.

Пассаж о том, что шведы исстари служили его предкам, он тоже оставил, хотя я наглядно ему доказал, что иметь наемников из какого-то государства не значит владеть этим государством. Можно сказать, втолковывал на пальцах, на примере того же Фаренсбаха и его немцев-пищальников.

– Не станут же твои правнуки утверждать, будто народ Любека, Мекленбурга, Баварии, Саксонии, Штирии и прочих германских областей исстари служил их предкам по той причине, что некоторые выходцы из этих земель были в твоем войске, – говорил я.

Иоанн слушал, согласно кивал, не собираясь ни в чем перечить, но… текст остался без изменений. Вот так вот.

Более того, повернув обратно в Новгород, он повелел Саин-Булату и Магнусу продолжать воевать. Мне царь пояснил, что тем самым лишь ускорит прибытие шведских парламентеров, к тому же для боевых действий остается не он сам, не кто-то из его сыновей или русских воевод, а его данники, но в то же время полноправные государи – один царствует в Касимове, а другого он поставил править в самой Ливонии.

Тон царя был настолько самоуверенным, а синевато-серые глаза лучились таким самодовольством от собственной «гениальной хитрости», что я и тут не стал его ни в чем переубеждать. Бесполезно и даже вредно, особенно если вспомнить, как заканчивал жизнь кое-кто из особо настойчивых и назойливых советников.

Это как в футболе. Судья на поле не всегда прав, зато у него гораздо больше прав. И если он принял решение, то доказывать ему его неправоту не имеет смысла. Во-первых, ничего не добьешься, а во-вторых, получишь желтую карточку. За пререкания. А то и красную, то есть вовсе удалят с поля.

На плаху.

В моем случае, с учетом страховки, можно отделаться подешевле – опалой. Но все равно о Маше придется забыть, а ведь я уже практически подготовил почву для своего сватовства к княжне.

Да-да. Между прочим, и нового свата в известность поставил.

Во всяком случае, на мои тонкие намеки насчет женитьбы, чтобы окончательно осесть на Руси, он реагировал не просто положительно, а весьма бурно, энергично поддерживая меня в этом намерении и тут же ударяясь в бесчисленные советы и наставления, как правильно вести себя с русскими бабами.

Единственное препятствие, которое мне пришлось преодолевать, так это его настоятельное желание помочь с выбором невесты. Считая себя большим знатоком в этом деле – еще бы, имел четырех жен, из коих три уже в могиле, а последняя в монастыре, то есть, считай, тоже погребена, только заживо, – он долго разглагольствовал, что самые лучшие девки у Ваньки Меньшого Шереметева. Дескать, всем удались – что ликом, что ростом, а уж статью и вовсе – каждая чуть ли не в семи пудах весом. У Шуйских они тоже неплохи, но подходящего для меня возраста сейчас ни одной, а вот к Хованским соваться не след – там все сухопарые да жилистые, хотя на лицо тоже весьма и весьма, да ведь с лица воду не пить.

Про породу он тоже не забывал, и я лишний раз убедился, что котируюсь в его глазах весьма и весьма высоко – предлагал-то из самых лучших родов, а как-то, подвыпив, добрался даже до своего, царского. Мол, у него самого девок нет, а если б и были, так я рылом не вышел, но ежели пожелаю, то все равно могу с ним породниться, поскольку остались две девицы на выданье у Ваньки Шемячича-Севрюка[44], пращур которого сам Дмитрий Донской. Одной из них, Евдокии, ныне уже двадцать четыре, перестарок, хоть и не замужем, зато другой, Марфе, ежели ему не изменяет память, о прошлом годе исполнилось двадцать.

– Выбирай, кого хошь ощасливить, – предложил он, простодушно пояснив: – За кого иного нипочем бы не отдал, все ж таки царского роду, а за тебя выдам.

То есть я для него как конкурент неопасен.

Но даже учитывая знатность девиц, он все равно не упустил случая, чтобы не заметить – обе хороши ликом, но старшая будет подороднее, а уж там как самому глянется. Эдакий чисто практический подход, как при выборе домашней скотины, коровы там или свиньи. Нет, если бы я выбирал невесту для того, чтоб пахать на ней или вообще втихомолку съесть, то непременно воспользовался бы его советом, но…

Пришлось пояснить, что я уже полюбил девушку из рода князей Долгоруких. Поначалу он так удивленно на меня воззрился, будто сделал для себя великое открытие – оказывается, у иноземцев тоже есть душа и они даже могут влюбляться. Ну совсем как человек, а с виду фрязин фрязином.

Потом, поразмыслив, я решил, что это удивление, скорее всего, было вызвано необычной для царя причиной отказа. Не иначе как в его понимании отвергнуть девицу из первосортной русской знати для женитьбы на второсортной, пускай и по любви, было чем-то из ряда вон выходящим.