Стал выводить самолет из атаки. И в это время немецкий зенитный снаряд ударил в мою левую пушку. Пушка располагалась в центроплане, на левой плоскости. Разворотило не только пушку, но и обшивку. Мой самолет начало швырять. Никак не вырву его из пике. Земля уже близко. С парашютом выбрасываться поздно. Смотрю, нос мой понемногу поднимается, поднимается. Вытянул кое-как. Но заметил: чем меньше скорость, тем меньше и крен. Так, на минимальной скорости, и дотянул до своей территории. Гляжу, Алеша Третьяков прикрывает меня, не бросает. Эскадрилья уже ушла вперед, домой. А Алеша со мной остался. Высоты у меня уже совсем нет, метров десять – пятнадцать. Чувствую, что самолет все ниже и ниже. Третьяков мне машет: мол, садись! Хорошо, что поле внизу. Я – на живот. И пошло меня швырять. Кувыркался долго. Но жив остался.
Упал я в расположение нашей танковой части. Танкисты подбежали, вытащили из машины. Кое-как очухался. Танкисты обрадовались, что я живой. Повели к себе и давай угощать! Как-никак коллеги! Илы на фронте называли летающими танками. И работали мы с нашими танкистами очень часто вместе – против немецких танков. Они видели нашу работу. Уважали нас. Мы их – тоже. Они видели, какими мы возвращались домой. Бывало, летишь, а от тебя куски обшивки отрываются. «Рус-фанэр!» Но – тянешь. Глядишь, и сел. За ночь техник залатает пробоины, заплаток наставит – и опять вперед! Так что мы на своей «фанэре» лихо летали и дрались отчаянно.
На другой день пошел я к своим пробираться. Надо было выйти на дорогу Варшава – Белосток. Пошел. Танкисты хотели провожатого дать, но я отказался, сказал, что дойду и сам. Прошел лесок. Вышел на поляну. И что я увидел…
Столько побитых людей сразу, в одном месте, я не видел больше нигде. Трупы лежали сплошь. Иногда один на другом. От леска и до самого шоссе. Видимо, рукопашная была. Я, как увидел все это, даже испугался и вытащил из кобуры свой ТТ. Иду. Понимаю, что здесь уже нет живых, а страшно. Жутко сделалось. Многие уже раздеты. Поляки раздели, жители. И не понять уже было, где наши, а где немцы. Я смотрел вокруг и думал: сколько ж людей на одном поле полегло! Сперва я обходил трупы. А потом пообвык, стал перешагивать. В одном месте, смотрю, лужица – вода, и к этой лужице, с трех сторон, три солдата…
Мы победили немцев в том числе и количеством. Они тщательно подсчитывали свои потери.
У нас списков погибших не было. Они попросту не велись. Мы своих не жалели. В музее нашего штурмового полка списка всех погибших в годы войны нет. Я спросил, хотел узнать, когда погибли мои товарищи. Хотел уточнить, чтобы поминать их. Нет списка!
Был, помню, у нас начштаба Лупачев. Подходили мы уже к границе Германии. Летали удачно и не теряли никого. Базировались на полевом аэродроме где-то возле Бромберга. Полетим, отработаем по целям – и назад. Все целы. В небе к тому времени мы уже главенствовали. А зенитки научились сразу подавлять. И он нам, начштаба, раз и говорит: «А не жульничаете ли вы, ребята?» Мы все время взаимодействовали с пехотой. Пехотинцы же видят, где и как мы работаем. Пехота пошла, танки двинулись, мы поддерживаем их, идем совсем рядом, иногда метрах в пятнадцати – двадцати впереди. На бреющем пропахивали немецкие окопы, блиндажи, пулеметные гнезда. Артиллерию накрывали, танки, самоходки. Мы атаковали рядом с пехотой.
А штабники в те атаки не ходили. И когда наша кровь лилась рекой, им казалось, что это и была настоящая война. А когда мы стали воевать лучше, почти без потерь… Не в обиду им говорю. Так было.
Человек есть человек. Каждый воин стремился воевать честно, поразить врага. Но хотел и свою жизнь сохранить. Иногда чувство самосохранения оказывалось сильнее других. Однажды мы вылетели на задание – бомбить немецкий аэродром. Что такое аэродром? Это прежде всего мощная система ПВО. Зенитки. Мы их конечно же боялись. От истребителя можно было отбиться, уйти. Но если в самолет попадал зенитный снаряд, его иногда разносило в куски. И вот летим. Впереди показался аэродром. С ходу выходим на цель, ложимся в атаку. А ведущий наш вдруг вираж – и в облака! Атаки не получилось. Отбомбились как попало. Прилетели, спрашиваем его: «Что ж ты?» А он и по званию старше нас, и опыта боев у него побольше. И орденов. А вот… Он и говорит: «Ну не смог!» Может, предчувствие было нехорошее. Потом ничего, летал, дрался отважно.
– Второй раз меня сбили под Замбровом. Мы работали по их танкам. Как всегда: три-четыре захода для бомбометания, а потом огонь из пушек и пулеметов. Выбираешь цель и бьешь по трассе. У танка усиленная броня боковая. Он защищен от наземной артиллерии. А сверху и сзади, как правило, слабая. Смотришь, пошла твоя трасса, начала буровить землю, но снаряды рвутся с недолетом. Идешь, идешь, подводишь трассу к танку и накрываешь его. На вираже оглянешься на секунду – горит крестник.
Во время очередной атаки мне в двигатель попал снаряд из «Эрликона». Не разрывной – бронебойный. Мотор сразу задымил, потом загорелся. Я быстро развернулся в сторону своей территории. Самолет еще слушался руля. До аэродрома недалеко. До наших траншей поближе. Километра два – и вот она, наша пехота. Тяну. Внизу лес, сплошной лес. Нет, не дотяну. Скорость падает, высота тоже. Лес не кончается. Черт бы его побрал. В летной школе нас учили так: при вынужденной посадке на лесной массив верхушки деревьев принимать за поверхность земли…
А у них лес не то что у нас: растет рядами, ровными-ровными. Посадки. Моя «сигара» с двигателем и пошла между двух рядов. Плоскости сразу обрубило деревьями. Центроплан отлетел. В нашем лесу так не получилось бы. В нашем падал бы по-другому. Деревья мелькают. Лечу. Ударился. При ударе о землю выскочило лобовое бронестекло. Толстое, пуленепробиваемое, тяжелое. Выскочило и задело мне по голове. Стрелка привалило деревом. Деревьев мы все же нарубили порядком.
Тут же прибежали пехотинцы. Ох, молодцы ребята, наша славная пехота! Скольким летчикам они спасли жизнь! Мы только упали, а они уже тут. Вытащили нас. Положили. Хорошо, что самолет не взорвался. Пламя сбило, погасило во время падения, когда мы шумели по ветвям деревьев. Стрелок очухался раньше меня. Мне кожу срезало на лбу и задрало. Стрелок на меня смотрит и говорит испуганно: «Командир, у тебя мозги видны!» Вот дурило. И меня перепугал.
Пехотинцы отнесли меня в свой госпиталь. Перевязали. Сутки я спал. Выходили меня пехотинцы. А вскоре я вернулся в полк.
Хорошая война у летчиков! То у танкистов погостил, то у пехотинцев. Все тебе рады, все стараются угостить.
Не завидовали мы нашей пехоте, видели, как они поднимаются под огнем. Думали: не дай бог воевать в пехоте. Не завидовали и танкистам, видели, как гонят наши «тридцатьчетверки» от прямых попаданий противотанковой артиллерии и «Тигров». Думали: хорошо, что мы не танкисты. А они и пехота, и танкисты, видать, смотрели, как мы через их позиции к немцам мотаемся, какие битые-перебитые возвращаемся, как падаем, не дотянув даже до своих траншей, и тоже думали: хорошо, что мы не летчики…
Так что на войне везде хорошо было.
– Уже когда аэродромы наши перекочевали за Одер, цели нам не определяли. Началась свободная охота. Вылетаем звеном. Летим четверкой и цель себе ищем сами. Носимся вдоль дорог, магистралей. Там мы уже не боялись. Поднимались и повыше. «Мессершмитты» уже не появлялись.
Летим раз. Шоссейная дорога. Дорога на Штеттин. Справа железнодорожная станция. Наши машины к тому времени хорошими передатчиками укомплектовали. Я говорю командиру звена: «Юрченко, давай ударим по станции. Смотри, паровозы стоят под парами». А он мне: «Ты посмотри, что под нами творится». Под нами идет колонна. Как только мы ее настигли, немцы сразу врассыпную. С одной стороны вдоль шоссе – болото. С другой – поле и лес невдалеке. Когда они нас увидели, сразу побежали к тому лесу.
Нам развернуться – секундное дело. Развернулись – и пошли хлестать! Взяли мы тогда грех на душу. Это я точно знаю. Там внизу, в колонне, были не только военные. Беженцы тоже шли. Много. Солдаты-то те сразу к лесу побежали, они знали, где от бомбежки лучше спрятаться. А гражданские рядом с дорогой залегли. Многие в колонне остались.
