Ох, натерпелся я тогда! Стоял ни живой ни мертвый.

А ночью ротный напился. К передовой его везли на подводе.

– Перед форсированием Днепра был такой случай.

Разведчики наши притащили языка. А жители привели своего, в немецкой форме. Власовца. И где они его прихватили? Говорят, у бабешки какой-то прятался. Немец оказался из эсэсовской дивизии. Ни слова из него не вытащили. И повесили их, обоих, возле штаба полка. Немца – за шею. А власовца – за ноги. Долго он так, вниз головой, болтался. Немец сразу затих. А этот еще долго живой был.

– Как-то, помню, стоим на переправе. Уже не помню, на какой реке это было. Там же, в Восточной Пруссии. Навстречу гонят колонну пленных. Ждем, пока их проведут.

И вдруг один из колонны выскакивает к нам: «Товарищи, дайте закурить!»

Во взводе у нас был матрос, звали его Иваном Николаичем. Годов, может, так под сорок. Нам, молодым, он казался стариком. Мы его и звали по имени-отчеству. Глядим, наш Иван Николаич мигом с плеча автомат – и чирк его! Тот сразу и завалился. А Иван Николаич весь вскипел! И дальше бы, наверно, очередью повел. Подскочила охрана: «Что такое?! Кто стрелял?!» А мы уже Ивана Николаича затолкали в свою колонну: «Не знаем кто. Наши не стреляли».

А после, когда на другую сторону реки перешли, его и спрашиваем: «Ты что ж это, Иван Николаич?» – «Такие товарищи, – говорит, – всю мою семью расстреляли в Псковской области».

Власовцы.

– В Познани наш взвод наскочил на пулемет. Наступали вдоль домов. Обычный уличный бой. Продвигались хорошо. Немцы где начнут стрельбу, мы тут же – из всех стволов. Ребята зайдут, пару гранат бросят и дальше пошли. А тут – прихватил нас… Вперед – ни шагу. Режет, сволочь, длинными очередями. И стреляет точно, со знанием дела. Чуть кто из наших ребят голову поднимет или перекатится в сторону, к тротуарному брусу, смотришь, уже в луже крови лежит.

Мы отползли и начали обходить его сбоку. Но к самому пулемету подойти все же не можем. И гранату кинуть нельзя – стена. А слышим, как рядом совсем, вот, за стеной, лупит. А как его достать? Тогда мы пробили стену, пролезли туда и схватили этого пулеметчика. Оказалось, власовец! Нашивки на рукаве – РОА. Русская освободительная армия. Схватили мы этого «освободителя», поволокли. А вторым номером у него немец был. Ребята его сразу застрелили. А этого затащили на седьмой этаж и сбросили вниз. Когда вытолкнули на балкон и он все понял, как заплачет! Что-то пытался сказать. Но кто его будет слушать, когда он стольких наших ребят положил?!

– Командир роты дает мне задание: «Видишь окопы перед нами?» – «Вижу». – «Бери двоих разведчиков и проверь, кто в них – наши или немцы?».

Мы продвинулись вперед, отогнали немцев и залегли на опушке леса. Дальше решили не выдвигаться, потому что отставали соседи. А Локтеву связь с соседями в наступлении терять нельзя: ударят во фланг, отрежут, придавят в кольце.

Пошли. После артобстрела в воздухе еще стоит смрад и копоть. Видимость плохая.

Отошли мы от своих окопов метров на сто пятьдесят. Остановились. До тех окопов, которые нам приказано проверить, уже метров сто осталось. Слышим, оттуда – русская речь. Кричат: «Давай сюда!» Стали совещаться: во-первых, нас заметили; во-вторых, там наши. Идти дальше нет смысла. Те, видать, тоже поняли, что мы можем повернуть назад. И тут же оттуда – длинная пулеметная очередь. Стрельба наших пулеметов, и «максима», и РПД, и тем более Горюнова, сильно отличалась от немецкого МГ. Стреляли как раз из МГ. Он более скорострельный, и звук такой плотный. И сразу упал один из разведчиков, стоявший в середине. Пуля ему попала в левую часть груди. Он умер мгновенно.

Мы повернулись и побежали к своим траншеям. Я бежал вилюгами, чтобы на мушку не взяли. А второй разведчик упал и пополз. Ползком спасался. Добрались мы до балочки. Там пули нас уже не доставали.

Пришел я к командиру роты. Доложил: так, мол, и так. Ротный: «Как же вы товарища бросили?» Послал санитара. Санитар пополз к разведчику. Вскоре вернулся: «Убит. Прямое попадание в сердце». Ротный сомневался, думал, что мы раненого товарища бросили. Нет, раненого мы бы не оставили на нейтральной полосе.

Потом, наутро, мы их выбили из тех окопов. Ребята подползли сбоку и забросали их гранатами. На убитых были шинели немецкие и наши, красноармейские, с нашивками РОА.

– Была у меня снайперская винтовка. Стрелял я неплохо.

Стояли мы в Кенигсберге. Ночевали в полуразрушенном подвале разбитого дома. Занавесились плащ-палатками и спали. Утром встали. А разведчик один, Витя Шишлов, такой бедовый малый, потянулся и говорит: «Ну, братва, сон сегодня снился!.. Или убьют, или обсеруся!..»

Днем со снайперской винтовкой я пробрался на нейтральную полосу. День просидел и ни разу не выстрелил. Бывали и такие дни – ни одного немца! И уже стало вечереть. Я знал, что смены не будет, и стал собираться назад. А уйти с нейтралки надо тихо, незаметно, а то и самого на мушку возьмут. С той стороны тоже ребята зоркие за нами наблюдают. Смотрю на немецкую сторону: что такое? – наши бегут за нашими! Кричат! Матерятся! «Стой! Такой-рассякой!..» Я быстренько расчехлил прицел, глянул: это ж наш Витя Шишлов бежит! За ним вроде как кто-то из пехоты. Одежда – пехотная. Матерятся, догоняют. Что там происходит, не пойму. Смотрю, окружили Витю. Стали подходить. Но тут сразу дым! Все попадали. Тут я понял: Витя Шишлов гранату взорвал.

После ребята рассказали: полез на нейтралку, хотел, видимо, трофеи какие-то собрать… А власовцы его и прихватили. В нашу форму одеты были.

И куда его, дурака, понесло?.. Война-то уже кончалась.

– Родился я в селе Великий Самбор Конотопского района Сумской области. В армию меня призвали в 1939 году. Через год был направлен в Подольское стрелково-пулеметное училище. Но ни стрелком, ни пулеметчиком я не стал. А стал танкистом. И не просто танкистом, а техником-лейтенантом. Войну начал командиром разведроты 13-го отдельного разведывательного бронетанкового батальона.

После Сталинграда, летом сорок третьего, нас перебросили под Сухиничи. До Сухиничей нас везли по железной дороге. Разгрузились и дальше пошли своим ходом – на Думиничи, на Жиздру, на Людиново. Мы заходили на исходные. Готовились к большому сражению. Орловско-Курская дуга дотянулась и до Жиздры.

Вскоре оказались под Орлом.

Поступил приказ: добыть языка. Сформировали группу, выехали на бронемашине. Потом пошли пешком. Немцы уже отступали. Наша пехота преследовала их.

Вскоре мы разделились. Я остался один.

Прошла группа наших солдат. Спрашиваю их: кто, мол, и откуда? Они мне: такие-то. Иду дальше. Навстречу другая группа. «Ребята! – кричу. – Немцы далеко?» Они остановились. И слышу: залопотали по-немецки. И – на меня. Руки мои отнялись, ноги замлели. Немцы! Так, думаю, пошел за языком, а самого сейчас на веревке поведут… А голова работает четко. Автомат? Автомат за спиной. Поздно. Пистолет? Пистолет за ремнем. Поздно. Выхватил финку и одному, переднему, ударил в грудь. Потом другому и третьему животы распустил. А трое подняли руки. Они были из разбитой отступавшей части. Заблудились. Среди пленных оказался офицер.

Когда я их привел и рассказал о схватке на дороге, в штабе батальона не поверили. Выслушали мой доклад, посмеялись. Пленных, правда, тут же отправили в штаб полка.

А вот когда я воевал уже на 1-м Украинском, произошел такой случай.

Мы были на марше. И вдруг впереди увидели: навстречу развернутым фронтом движутся танки и пехота. Ну, попали… Танки с пехотой – страшное дело. Вскоре выяснилось: танки-то – наши! «Тридцатьчетверки» гнали немецкую пехоту. Да и эта немецкая пехота тоже оказалась не совсем немецкая…

Начали мы им помогать.

Я вылез из танка и стал гоняться за одним немцем. Поймал его. А он мне – по-русски! То есть матюжиной! Повел его в штаб, ухаря такого. Уже привел. И тут спрашиваю: «А откуда ж ты?» Зачем я его спросил?.. Теперь вот казню себя. «Из Сумской области», – говорит. Я ему: «Ну, тогда здорово, земляк!» И кулаком своим – промеж глаз. Так он больше и не поднялся.