— Надо всегда предупреждать, что ты не будешь смешить, иначе в тебя так и вопьются глазами! Мне хорошо было бы иметь в своем распоряжении два маленьких флажка: зеленый — смешно и красный — не смешно!

Когда звучит команда «Мотор! Начали!», я поражаюсь естественности актеров. Сам я не могу произнести, не зажимаясь, и двух слов! Но эти «священные чудовища» не хотят, чтобы люди подумали, будто все им дается просто. Отцу подчас трудно найти верный тон. Ему требуются иногда десять — пятнадцать дублей, пока он не скажет: «Мне кажется, этот дубль лучший!»

Это не нравится Жану Маре, который считает первый же дубль лучшим. Тогда арбитром выступает режиссер:

— Успокойся, Жанно! Ты сыграл хорошо. Сделаем еще один дубль для Луи!

В других случаях уже первый дубль был хорош для Луи, но не для Жана… Я не разбираюсь в этом, ибо нахожу все дубли отменными. В этот первый приход на студию меня поражает, сколько времени приходится ожидать актерам, пока ставят свет. Луи усаживается на свой складной стульчик, надевает солнечные очки, оставаясь молчаливым и собранным, лишь иногда спрашивая: «Готово? Можно снимать?»

Спокойствие отца поражает меня. Его дублера для установки света зовут Фабр. Я так никогда и не узнал его имени. Этого маленького и печального человека, который долгие часы мучился под лучами прожекторов, каждую минуту передвигаясь на несколько сантиметров по требованию оператора, все называют по фамилии — Фабр. Он работает дублером де Фюнеса тридцать лет. Постепенно я постигаю механику создания фильма. Я никак не ожидал, что отец разбирается в технических тонкостях, а между тем он их знает наизусть: значение света, звука, обратной съемки, панорамы, голоса за кадром.

— Видишь ли, если свет излишне освещает профиль, любой кривой зуб во рту может превратиться в черную дыру!

Когда вечером мы возвращаемся домой, он всячески меня поощряет, успокаивает. Я чувствую, как он счастлив, что я работаю вместе с ним.

— Я доволен отснятым материалом. Ты хорошо сыграл. Все заметят твои широко раскрытые голубые глаза! Ты больше не смотришь в пол!

Вскоре мы отправляемся в Неаполь, чтобы снять натуру на вершине Везувия. Летим на «каравелле». Это мое воздушное крещение. Отцу очень нравится самолет, он подробно объясняет мне, какая у него скорость при взлете, при полете и при посадке. С гордостью говорит, какие мужественные и умелые люди пилоты. А потом вытягивается в своем кресле, вцепившись руками в подлокотники. Потому что не очень уверен, что все пройдет гладко, хотя не перестает повторять: «Теперь ты убедился, какая мощь в моторах!»

Родители любят Италию: в этой стране, по их мнению, во всем чувствуется хороший вкус.

— От памятника до простой скатерти — здесь все так красиво!

Во время этой поездки я впервые живу в роскошных отелях, о которых до сих пор не имел понятия, ибо каникулы мы проводим в деревне или в нашем домике в Довиле. Постепенно привыкаю к ночным съемкам, к трудным часам работы, долгим ожиданиям. Мы используем их, чтобы воздать должное местной кухне. Наконец-то Луи де Фюнес может запросто войти в ресторан или выпить кружку пива на террасе, не боясь толпы поклонников… Эти праздники обернутся для нас по возвращении несколькими килограммами лишнего веса!

Съемки на Везувии довольно сложные. Каждый день нам приходится взбираться по горной тропинке в клубах дыма. Запах лавы проникает в легкие, доставка аппаратуры занимает кучу времени. Видя, что я приближаюсь к кратеру вулкана, чтобы помочь ассистенту оператора, родители пугаются, что я могу поскользнуться и упасть. Несмотря на все трудности, Луи играет так же азартно и правдиво, как на студии. Чтобы разрядить обстановку, он даже шутит:

— Знаете, Милен, с вашей внешностью вы никогда не выйдете замуж, имейте в виду!

Милен Демонжо смеется, понимая, что он ее по-дружески дразнит. Но дни кажутся долгими и утомительными, нам все время мешают тучи и ветер. Ради четырех минут на экране Андре Юннебель предусмотрел пять съемочных дней.

Добравшись вечером до отеля, мы начинаем готовиться к ужину. И туг оказывается, что у отца нет нужного галстука!

— Это не тот! Нужен другой, голубой, где он? Придется идти в пижаме!

Мама безуспешно убеждает его, что бежевый галстук ему подойдет лучше. Он еще пуще нервничает:

— Я хочу голубой! В этом я похож на шута!

Открыв ящики шкафа, он вываливает из них содержимое, перебирает рубашки и пуловеры… Напрасный труд — галстука нет!

— Все, в ресторан не идем, поедим в номере, тут галстук мне не понадобится!

Через несколько минут мы входим в ресторан. Отец в бежевом галстуке… Подобные вспышки по мелочам у него всегда были связаны с бытовыми трудностями: с одеждой, машиной, пробками на дорогах. Повседневные неприятности раздражали его. Сильнее всего он злился, помнится, когда дарил маме электрический нож или кухонный комбайн. Битый час длилось чтение инструкции по применению, сопровождаемое бранью в адрес автора:

— Какой идиот ее написал! Ничего понять нельзя! Придется прочесть заново!

Переход к практике выглядел еще хуже. Он нервничал и так нажимал на одну из кнопок, что ломал ее. Десятки комбайнов находили таким образом последнее пристанище в нашей кладовке.

К счастью, ужин возвращает ему улыбку. Принятие пищи должно стать праздником, особенно в ресторане, и особенно в Италии. Перечисление официантом блюд приводит его в восторг, и он повторяет за ним с невообразимым акцентом: «Бистекка алла фиорентина! О-о-о!»

За ужином мы обсуждаем предстоящую прогулку по улицам Неаполя или поездку на Капри. Он пользуется этими свободными минутами, чтобы принадлежать только нам: ни слова о работе.

Мы часто ужинаем с супругами Динам. Отец высоко ценит Жака (Бертрана в «Фантомасах»), это простой человек, его старый приятель. Вообще-то он мало с кем соглашается поужинать. Малейшая расчетливость со стороны собеседника, малейший непонятный ему намек или претенциозность в общении лишают его всякого желания разделить с ними приятные минуты.

Жак Динам, Ги Гроссо и Мишель Модо составляли «ближний круг»: их верная дружба успокаивала отца. Они были членами его кинематографической семьи. В перерывах между двумя дублями, не теряя собранности, он мог свободно пошутить с ними. Макс Монтавон был его талисманом. Отец просто не мог не поручить ему хоть маленькую роль в своем фильме: надзирателя в «Фантомас разбушевался», метрдотеля в «Фантомас против Скотленд-Ярда», флейтиста в «Большом ресторане»[11], учителя в «Больших каникулах», аптекаря в «Жандарме и жандарметках». Макс мог приходить к нам в гости, когда хотел, никогда не забывал про наши дни рождения, звонил почти ежедневно. Он знал все про всех, но не позволял себе, к удовольствию отца, никакой скабрезности. Если же он допускал какие-то вольности, следовало неизменное:

— Передаю трубку Патрику!

Отец знал, что я люблю слухи с сальным привкусом, которые Макс рассказывал мне, не допуская, впрочем, никакой вульгарности. Незадолго до ухода отца он умер от астмы. На похоронах родители встретили всех членов его семьи, с которыми не были знакомы. Направляясь к выходу, отец заметил одинокого господина, прятавшегося за колонной.

— Давай-ка поздороваемся с ним! Наверняка это друг Макса! — прошептал он маме.

И не ошибся! В этом проявился весь его характер с внезапными, хотя и обдуманными порывами: я уверен, например, что еще во время заупокойной мессы он знал, что встретит этого человека, и был готов прилюдно выразить свою симпатию тому, кто на протяжении многих лет делил жизнь с его другом.