– Ты хочешь сказать, что Англия постарается удержать Гибралтар и баскские железные рудники? И что Франция останется верна своим свободолюбивым традициям? – осведомился Бьёркнер.

Он приподнял плечи, так что его мощная шея стала еще короче, и подчеркивал каждое слово ударом указательного пальца о левую ладонь:

– Франция остается капиталистической страной, хотя там сейчас правительство Народного фронта. Буржуазия осуществила революцию 1789 года, но сегодня она готова защищать самый прогнивший и отживший феодальный строй, хотя бы это означало, что у французских границ по Пиренеям появится фашистская армия!

– Законным правительством Испании является то. которое сидит в Мадриде, а не фашистские бунтари в Бургосе, – возразил Сверре.

– Однако для его победы необходимо посягнуть на священное право собственности и на право иезуитов удерживать в невежестве сорок процентов испанского народа. Или ты допускаешь возможность демократического строя в земледельческой стране, где половина земли находится в руках одного процента населения, а сорок процентов жителей остаются безземельными батраками?

– Конечно нет.

– Слава богу, мы хоть в чем-то согласны. Как ты думаешь, когда Пер Альбин пойдет на то, чтобы разрешить Кабальеро закупить пушки Буфорса?[49]

Сверре ответил уклончиво:

– Но ведь наши профсоюзы уже выделили пятьдесят тысяч крон в испанский фонд. Скоро у нас будет организован комитет помощи.

– Мало посылать только одежду и консервы. Если испанцы не получат оружия и боеприпасов, конец будет таким же, как в Абиссинии.[50]

В жилы шведской экономики влилась свежая кровь, пролитая на полях сражений в Испании, и на пароходных линиях наступило оживление. Бьёркнер нанялся на судно, перевозящее железную руду, и исчез из Стокгольма.

В один из вечеров в начале декабря, когда Оке работал сверхурочно и поздно вернулся домой, его встретила в коридоре хозяйка.

– Вам звонил какой-то Гоффен или что-то в этом роде, – сообщила она. – Просил прийти в ресторан «Будапешт».

«Пешт» находился в Клара и пользовался дурной славой, несмотря на доступные цены и неплохой струнный оркестр в венгерских костюмах. Оке сразу растерялся при виде нарядной ливреи швейцара, а метрдотель совсем доконал его строгим вопросом:

– Господин пришел один?

Зачем Геге выбрал такой ресторан, где требуется столько церемоний, чтобы получить место за столиком? Оке отыскал его в дальнем конце зала, в плохо освещенном углу, где обычно укрывались влюбленные парочки, а также люди, не склонные афишировать свое присутствие. Вместе с ним сидели Аксель, немецкий беженец, известный в клубе АБФ под именем Карла, и… Бьёркнер.

– Ты надолго на берег? – спросил удивленный Оке. Вместо ответа Бьёркнер подозвал официантку:

– Будьте добры – еще бутылку и два бокала.

– Хватит одного, – возразил Аксель. На столе перед ним стояла чашка кофе.

– Тебе придется пить вино, чтобы не умереть от жажды, так что привыкай сразу.

Бьёркнер рассмеялся с деланной развязностью и вылил остатки вина в свой бокал. Немец, называвшийся Карлом, недоверчиво глянул на Оке. Можно ли положиться на этого юнца?

– Хорошо, что ты пришел, – сказал Геге. – Он затянулся своей трубкой и произнес негромко: – Вот эти ребята отправляются сегодня вечером в Испанию. Но чтобы никто об этом не знал, пока они не переберутся через границу!

Оркестр заиграл сентиментальную мелодию «Мусталайнен», химическая блондинка за соседним столиком принялась подкрашивать губки. Со стороны кухни донесся чей-то голос:

– Два жарких!

Эти банальные детали с неожиданной остротой запечатлелись в сознании Оке, в то время как он силился понять значение принятого товарищами решения во всей его полноте. Скоро они окажутся в самом центре событий – > в непрерывно обстреливаемом и бомбардируемом Мадриде. Фронт проходил по западному предместью города, где три батальона добровольцев со всего света остановили первый штурм франкистов.

– До сих пор в Интернациональной бригаде не было ни одного шведа. Мы надеемся, что их станет там много, после того как узнают о нашем отъезде, – сказал Аксель.

Оке удивило, что Аксель, сверх всякого ожидания, держался спокойнее, чем Бьёркнер. А впрочем, это необычное хладнокровие и уверенность Акселя были понятны: впервые за много лет он точно знал, что будет делать завтра и послезавтра, знал, что наконец-то оказался нужен, и был хорошо подготовлен к выполнению того, что от него потребуется. В армии он считался одним из лучших пулеметчиков своей роты.

– Но с этим галстуком тебе придется расстаться! – воскликнул Бьёркнер.

И Карл поддержал его:

– Наин. Нехорошо.

Аксель обиделся:

– А что плохого в том, что он красного цвета?

– Да еще к синей рубахе! Ты мог бы с таким же успехом повесить на груди плакат: «Коммунист; направляется в Испанию».

– Ну и что же? Мы ведь не через Германию поедем.

– Все равно. Во главе парижской полиции стоит корсиканский фашист.

Геге тоже считал, что следует быть предельно осторожным, хотя бы ради немецкого товарища. Он снял свой скромный галстук в голубую полоску:

– Давай поменяемся.

Карл то и дело поглядывал на часы, советуя товарищам поспешить с обменом и допивать вино.

– Лучше попрощаться здесь, а не на вокзале, – предложил он, когда они вышли на улицу.

Геге попытался скрыть свои чувства за вымученной шуткой:

– Счастливо! И не давайте маврам перерезать вам глотку. От их грязных ножей легко может случиться заражение крови.

Оке крепко сжал руку Акселя и смог только повторить: «Счастливо!», хотя это, пожалуй, звучало странным напутствием для будущих фронтовиков.

– Спасибо за дружбу, – ответил Аксель тепло.

– Мы напишем при первом же случае, – обещал Бьёркнер.

Карл забыл от волнения, что должен играть роль шведского коммивояжера, и заговорил на родном языке:

– Ауфвидерзеен!

Это была единственная немецкая фраза, которую знал Оке. До свидания… Увидит ли он еще когда-нибудь хоть одного из этой тройки, направляющейся сейчас к Центральному вокзалу?

Улицы залиты ослепительным солнечным светом, струящимся из светлой прозрачной выси. Один за другим идут люди в спортивных костюмах и с лыжами на плечах.

«Сегодня, пожалуй, погода даже чересчур хороша», – додумал Оке, одеваясь.

Многие успеют отправиться на воскресную прогулку еще до того, как сборщики средств обойдут свои кварталы. На этот раз речь идет не о поношенной одежде для раздетых испанцев – собирают деньги для шведско-норвежского госпиталя.

Хозяйка постучалась и вошла, неся утренний кофе. Эта честь стала выпадать на долю Оке с тех пор, как он расщедрился и решил платить за всю комнату, расставшись с возчиком молока, – тому надоело скитаться по углам, и он нашел себе отдельную квартиру.

– Писем нет?

– Нет. Видно, забыла она Андерссона… Но вы не расстраивайтесь, мало ли еще девушек в городе!

Оке натянуто рассмеялся, стараясь утвердить хозяйку в ее догадке. Почему молчат Аксель и Бьёркнер? Вот уже скоро два месяца, как он получил несколько строк, набросанных на листке из блокнота: «Сегодня ночью перебрались через границу. Нас разместили в старинной крепости в горах. Внизу раскинулся город – совсем как на картине, но он переполнен женщинами и детьми, бежавшими из Мадрида. В общем, все хорошо».

А каково им теперь? Газеты сообщают о штыковых боях на мадридском фронте. А штык – это прикрепленный к стволу винтовки нож, которым вспарывают живот противника.

Оке невольно содрогнулся при мысли о том, что, может быть, именно в этот миг его товарищи дерутся врукопашную с подонками из Иностранного легиона или со страшными маврами. Оставшись один в комнате, он невольно вспомнил слышанные в детстве старые рыбацкие сказки о дурных приметах и оправдавшихся предчувствиях.