Заглядевшись, Оке нечаянно ступил в водосток, и его эстетическое чувство разом захлебнулось в грязной воде. Теперь он видел только неутешительные надписи на ценниках мужских ботинок в соседней витрине.

Он побрел дальше, свернув в слабо освещенный переулок с двумя рядами черных деревьев. Дождь прекратился, но на площадке перед серым школьным зданием гулял пронзительный холодный ветер. Торчащие ветви роняли целый град крупных капель, и Оке стал искать укрытие, чтобы немного переждать. Как раз напротив, в центре длинного фасада, на высоких колоннах покоились своды трех арок. Удивленный тем, что никогда не замечал раньше этого своеобразного здания, расположенного к тому же совсем рядом от Норра Банторгет, он пересек мостовую.

В небольшой нише сбоку можно было различить когда-то белые буквы: «Торговля с рук в подъезде воспрещается». Тут же рядом висели под стеклом фотографии легко одетых танцовщиц, демонстрирующих свои стройные ножки в очередном ревю. Внимание Оке привлекла надпись: «Театр Народного дома». Ах, вот оно что! Он очутился в подъезде Народного дома, столичного штаба рабочего движения.

Но ведь именно здесь надо искать сочувствия и товарищества! Темные двойные двери были не заперты. Глубоко взволнованный, Оке поспешил войти… и услышал лишь эхо собственных шагов в большом, почти совершенно пустом зале.

Около скульптуры Менье[36] «Угольщик» сидел, прислонившись спиной к металлической ограде, старый рабочий – седые волосы, заросшие густой щетиной щеки, посеревший воротник заношенного пиджака. Рядом пристроился молодой мужчина, засунув руки в карманы грязного плаща и свесив голову набок.

Казалось, в скульптуре больше жизни, чем в дремлющих согнувшихся фигурах на скамье. «Угольщик» тоже слегка пригнулся, но его поза напоминала о стянутом тетивой луке. В усталых чертах бронзового лица можно было прочесть вызов.

Оке осмотрел бледно-желтые стены, пересчитал галереи и заметил не без гордости, что в доме, принадлежащем самим рабочим, головокружительно высокие потолки. На досках объявлений у ведущих наверх лестниц можно было прочесть, что собрание профсоюза чернорабочих состоится в зале «В», а парикмахеры собираются в зале «С». Следовательно, туда ему незачем идти. Оставалось поискать уголок, где можно выпить чашку кофе.

В конце концов Оке очутился в «Красной комнате» – прокуренном ночном кафе, где собирались обычно водители такси. На стене висел портрет Стриндберга[37] – густые волосы, нервные, тонкие черты вдохновенного лица. Столики стояли почти вплотную друг к другу, и говор посетителей и звон посуды сливались в сплошной несмолкаемый гул. Оке сразу стало веселее на душе, и он решил поискать что-нибудь для чтения, чтобы задержаться подольше в этой теплой атмосфере. На одном из стульев он нашел «Хандельсарбетарен», оставленный кем-то из посетителей.

Еще одно удачное совпадение! «Работник торговли» – ведь он сам готовился стать одним из них. Оке с жаром углубился в статью о молодых служащих. Статья была написана мягче, чем он ожидал. Автор обходил наиболее жгучие вопросы осторожными оборотами, однако в конце Оке натолкнулся на слова, которые заставили его глаза загореться. «Молодые парни и девушки выполняют сложную, тяжелую работу, получая 12–15 крон в неделю. В целом ряде случаев было обнаружено, что работодатели пользуются наличием большого числа ищущих работу и принимают молодежь с испытательным сроком в один или несколько месяцев, в течение которого вообще ничего не платят. По окончании «испытательного срока» хозяин заявляет с театральным жестом, что, к сожалению, не может включить вас в штат. Парню или девушке приходится уходить – и все начинается сначала».

Оке перечитал этот абзац и вперил взор в сгустившийся табачный дым, словно надеясь почерпнуть оттуда ясность в отношении своего собственного положения. Ведь он сам тоже проходил как раз испытательный срок. А чему он научился? Колоть дрова, растапливать камин, подметать пол, так как уборщица появлялась слишком редко, – это он умел делать и раньше, и с этим трудно было надеяться на что-нибудь, если он в один прекрасный день будет выставлен на улицу…

Неужели Хольм сознательно растягивает срок ученичества, во время которого не обязан платить? Трудно было заставить себя поверить в это. Однако, раз зародившись, подозрение уже не исчезало. А что, если придется искать другую работу? Оке глянул на соседа по столу, державшего в руках зачитанный до дыр экземпляр «Дагенс нюхетер». Страницы объявлений пестрели заголовками: «Сдается комната…», «Ищу работу…». Несколько магазинов предлагали место мальчика-рассыльного, однако предпочитали «юношу из хорошей семьи».

Как же это понимать? Выходит, если у тебя скончались родители или если хозяин не пожелает признать твою семью достаточно «хорошей», значит тебе нельзя доверить доставку на дом покупок на велосипеде?!

Он прочел еще одно объявление:

«16 – 17-летний юноша может получить место с большими перспективами. Предпочтение будет оказано тем. кто живет у родителей в городе».

Да, неутешительно все это выглядело… Ну хорошо, можно согласиться с тем, что молодежи, родившейся в самом городе, следует предоставлять работу в первую очередь, но ведь Оке не навязывал себя Стокгольму! А уж если его сюда заманили, то он добровольно не отступит!

В один из первых дней зимы, когда с свинцово-серого неба падал мокрый снег, к дому подъехал грузовик и остановился перед теми самыми воротами, которые Хильда была обязана запирать каждый вечер в девять часов. Несколько парней погрузили на машину ее жалкий скарб; саму старушку посадили в кабину рядом с шофером.

Оке наблюдал за ее отъездом с чувством облегчения. Последнее время она обращалась с ним, как какой-нибудь желчный фельдфебель с новобранцами.

Однако очень скоро ему начало казаться, что дни стали еще однообразнее с тех пор, как на дворе перестал раздаваться ее ворчливый голос. Она хоть интересовалась им настолько, что удостаивала своего гнева. Хольм – тот просто молчал.

В те долгие часы, когда в магазин не заглядывал ни один покупатель, тишина становилась нестерпимой, и Оке с томительным чувством ожидал взрыва.

– Так я никогда ничему не научусь! – сказал он как-то вечером. Пусть хозяин знает, что он не так уж дорожит этим местом.

Хольм состроил кислую физиономию и развел руками:

– Все зависит от тебя самого! Надо быть поинициативнее, проявить побольше напористости.

Это верно, ему следовало проявить побольше напористости, но на что направить ее, эту напористость, когда на дворе слишком холодно, чтобы идти выколачивать книги? У него совсем не было верхней одежды; стоило ему побыть немного на улице, и он замерзал, как мокрый пес.

У Оке не было никого, перед кем он мог бы излить свою душу. Дома, на острове, радовались тому, что он нашел себе работу, и он не хотел прибавлять забот бабушке. «В газете написано, что безработных уже почти не стало, – сообщала она в своем последнем письме. – Но это касается, видно, только материка. А у нас здесь хуже, чем когда-либо; в каменоломне работу трудно получить, а кроме нее – куда пойдешь? Стен и Хильдинг добиваются от муниципалитета, чтобы были организованы чрезвычайные работы, но, кажется, из этого ничего не выйдет. Одно верно – многим придется жить эту зиму впроголодь. Нам, слава богу, хоть повезло осенью с рыбой…»

Всегда-то бабушка найдет что-нибудь утешительное… Но он угадывал между строк, что она сильно обеспокоена тем, как им прокормиться.

Он должен найти себе такую работу, где бы ему платили наличными – другого выхода нет. Помощи из дому он не мог просить. Однако солидный счет от конторы, изготовившей каталог книг по заказу магазина, натолкнул Хольма на мысль, которая нарушила все расчеты Оке.

– Пожалуй, я пошлю тебя на вечерние курсы машинописи, – объявил он однажды. – За шестьдесят часов ты сможешь выучиться прекрасно писать на машинке, если днем тоже будешь упражняться.