Оке предпочел тропинку через поляну. Земля чавкала под ногами, ветер гнал по воздуху серые полосы дождя. Дождь пробивался сквозь одежду, стекал холодными струйками с фуражки за шиворот и заставлял Оке бежать, чтобы согреться.

Неподалеку от школы стоял небольшой серый каменный домик. Потемневшая штукатурка на стенах отвалилась большими кусками, сквозь гнилые оконные рамы в' кухню свободно проникал ветер, повизгивая, словно порезался о торчащие осколки стекла. Одна комната была забита, другая косилась на шоссе грязными стеклами без занавесок. Однако толевую крышу раз в году промазывали дегтем, а желтый почтовый ящик у некрашеной наружной двери свидетельствовал о том, что это не просто заброшенная халупа.

Здесь сортировалась почта для Мурет, Биркегарда и Хольмен, а также для маяка и разбросанных на дальнем конце мыса хуторков. Оке забежал с подветренной стороны домика и решил дождаться почты – домой он все равно уже опаздывал.

Почтальон почти всю дорогу добирался против ветра и пришел усталый, мокрый, забрызганный грязью с велосипедных колес. Оке поспешил отойти в сторонку, чтобы не мешать ему пройти с тяжелыми кожаными сумками к столу.

Пачки газет и писем быстро таяли. Монотонный голос, привычно перечислявший адреса, совсем было усыпил Оке, как вдруг сердитый окрик напомнил ему, что надо слушать.

– Тебя что, не касается, сопляк?

Оке удивился: обычно бабушка получала только газету, а тут вдруг еще и письмо!

– Письмо из Америки! – прошелестело в комнате.

Всем было интересно взглянуть на конверт с заморскими штемпелями и марками.

Дома, когда бабушка вынула из конверта письмо, на стол выпали еще три бумажки.

– Тридцать долларов! Это будет порядочно на шведские деньги. Теперь я смогу купить тебе ботинки.

Оке с любопытством разглядывал ассигнации. Они и на деньги-то не были похожи.

– Не говори никому про деньги, – заторопилась бабушка и спрятала их. – Я куплю чего-нибудь на рождество.

…Рождественские приготовления начались с того, что как-то рано утром пришел мясник, развернул покрытый заскорузлой кровью фартук и достал свое интересное и страшное орудие.

Бабушка велела Оке сидеть в комнате. Свинью вытащили из сарая, и вскоре он услышал душераздирающий визг. Глухой удар заставил ее затихнуть, и тетя Мария решилась выглянуть в окно.

Отсюда нельзя было увидеть густую пенящуюся струю крови, но тетя все же побледнела, когда бабушка взяла мешалку и наклонилась над тазом. Она вышла помогать только тогда, когда пришло время заняться внутренностями.

– Надо будет поделиться с Лаггами, – заметила бабушка, когда туша была наконец разделана. – Им в этом году не сладко пришлось.

Оке был рад случаю освободиться на время от своей доли работы, когда бабушка попросила его пойти с ней и понести фонарь. В лесу было уже совсем темно, и так же темно было в сенях дома Лаггов.

Сам Лагг сидел в своем кожаном кресле под маленькой лампой, подвешенной на стене, и читал вслух старую газету. Остальная часть длинной, узкой кухоньки тонула во мраке. Оке почудилось при свете керосиновой лампы, что ссутулившийся бондарь весь раздулся. Редеющие волосы казались белее и пышнее, и дужка очков важно поблескивала на переносице.

Овальная тень от абажура дотянулась до цветной картинки, выделявшейся ярким пятном на темных засаленных обоях. Картинка изображала большой пароход в гавани, окруженный стаей буксирных катеров.

Фина недавно поскользнулась и сильно поранила ногу; рана никак не заживала, и теперь она с трудом передвигалась, опираясь на палку.

– Плохо мое дело, – ответила она мрачно, когда бабушка справилась о здоровье.

Эрна Лагг приняла тяжелую корзину из рук бабушки. Она страдала ожирением, которое получилось совсем не от хорошей жизни, и смотрела на все усталыми, воспаленными глазами. Однако в этих глазах засветился благодарный огонек, когда бабушка сказала, что принесла хоть и немного, но все-таки это будет получше солонины.

– Что-нибудь слышно от Хильдинга? – спросила Фина.

– Да, только что письмо пришло. Передает всем привет, – сообщила бабушка и не удержалась от того, чтобы не похвастаться полученными деньгами.

– Да-а-а, Штаты – богатая страна, но только с Канадой им не сравняться, – важно заметил Лагг.

Бабушка глядела мимо него, ее глаза были устремлены на изображение эмигрантского судна. Оке угадал, что она смеется про себя над желанием Лагга щегольнуть своими познаниями.

В молодости Лагг ездил в Канаду, это ухудшенное издание Америки к северу от Штатов. Проведя год на работе у прижимистых фермеров, он вернулся в Нуринге без гроша в кармане. Попытка вырваться из нищеты не принесла ему ни богатства, ни славы…

Бенгт и Гюнвор возились с чем-то у плиты, и Оке подошел к ним. Бенгт сделал из птичьей косточки «лягушку» и ждал теперь, когда веревочка начнет раскручиваться и «лягушка» прыгнет.

– Спросим маму, чтобы позволила показать Оке чашки? – предложила Гюнвор.

Получив разрешение Эрны, они потащили Оке в нетопленную чистую половину и зажгли лампу. Здесь царил сыроватый холодок, со стен из черных рамок пристально смотрели большие фотографии. Гюнвор осторожно потянула старинную резную дверцу буфета.

На верхней полке выстроилась в ряд дюжина ярко раскрашенных фарфоровых чашек.

– Папа привез их из Египта, – сообщил Бенгт важно. – Там из таких чашечек пьют густой-густой черный кофе.

– А он не приедет к рождеству? – спросил Оке.

Бенгт промолчал, а бледное личико Гюнвор стало серьезным.

– Нет, он опять ушел в дальнее плавание – в Южную Африку, – ответила она, снимая с полки одну из египетских чашек. – Смотри, какая тонкая и красивая!

Интересно иметь отца, который путешествует по всему свету и приезжает домой с красивыми вещицами, как раз когда этого меньше всего ожидают! Но только пароходы никогда не возвращаются на север ради рождества…

Когда они с бабушкой шли домой через лес, мглистое ночное небо уже перестало озаряться мигающим светом маяка. Стояла глубокая тишина; между темными кронами сосен поблескивали звезды. Только море еще не совсем успокоилось, и с обеих сторон мыса доносился его глухой гул.

– Ветер на снег поворачивает, – заметила бабушка. – Не иначе будет белое рождество.

Оке боялся верить ей. Однако в первый день праздника он проснулся утром от того, что северо-восточный ветер принялся хлестать по окнам колючими ледяными крупинками. Под вечер вьюга сменилась густым снегопадом. Явилась стайка снегирей и уселась на лотке в развилке старой рябины. Синички неохотно потеснились перед важными красногрудыми чужаками.

Интересно, сколько мяса может получиться из одного снегиря? Бенгт похвастал как-то раз, что его старший брат подстрелил целую стаю и они потом зажарили их Фине, когда она лежала больная. Ведь это надо же придумать!

Тетя Мария крикнула Оке, чтобы он не слонялся без дела, а помог привезти дрова на санках. Дядя Стен специально нарубил их за несколько недель до рождества. Дров было столько, что они быстро заполнили дровяные ящики. Весь уголок у печи тоже заняли оранжевые чурки.

От чурок пахло так же хорошо, как от смолистой зеленой елочки, которая стояла еще неукрашенная в своем углу.

Бабушка сновала от кладовки к плите, распаренная и взволнованная.

– Коли станешь отказывать себе во всем, даже когда в доме есть что-нибудь, то так и проголодаешь весь свой век! – шутливо оправдывалась она.

За свою жизнь она наготовила столько вкусного у чужих людей, что ей теперь захотелось показать и дома, на что она способна, когда деньги позволяют немножечко разойтись.

Жаркое шипело на противне в золотистом облачке, на плите вкусно побулькивал большой котел. Оке начал волноваться, что дядя Стен не поспеет вовремя домой, чтобы нарядить елку.

Наконец кто-то затопал под окном, и дверь распахнулась настежь, так что кухонный чад вырвался наружу и расплылся на морозе белым облачком.

– Смотрите, он действительно пришел еще до того, как с елки осыпались все иголки и выкипел котел! – воскликнула бабушка медовым голосом. – В прежние времена люди на рождество сидели дома, а не шатались по соседям за выпивкой.