— Я знаю всех кто жил, и всех кто будет жить. Дела тёмные отравляют мир, и нет совершенство. Всегда рядом с радостью горе, рядом с любовью — разлука. Кто-то сыт, кто-то голоден, но и того кто сыт через мгновенье съедят черви. Быстро летит время. И жизнь твоя — мгновенье. Мне жаль тебя, мне жаль других. Я не могу уничтожать тьму, я могу только преображать её в лучшее. И ты видишь себя таким, каким бы ты мог быть. Также и любой, даже самый плохой и страшный, увидел бы себя с лучшей стороны. И этим прекрасным отражением был бы я. Пол не важен: я обращаюсь к тебе, как мужчина, но мог бы воплотиться и женщину, и существо бесполое, и даже в растение…

Апрач простонал тоскливо:

— Хотел бы я быть таким, как ты; да есть один — он мне всю жизнь разрушил. Я его…

— Дэкл не виновен.

— Ну нет, не отговаривай меня. Не выйдет.

— Знаю, что не выйдет.

— Так зачем же остановил? Где радужный камень?

— Я не останавливал тебя. Но радужного камня нет здесь.

— То есть, как это нет? Я ж с мира на мир прыгал, от камня к камню. Всё точно, всё рассчитано. А если здесь нет камня, так и эта экспедиция тоже здесь должна была застрять.

Апрач аж подскочил от этого своего предположения, и рявкнул:

— Ну, признавайся — они здесь?!

— Нет. Они пролетели несколько дней назад.

— Так почему же я не пролетел?

— Потому что радужного камня нет на прежнем месте.

— Кто же его снёс?

— Тот, кого некоторые из вас называют змеем, хотя, конечно, там, откуда он родом, такими обозначениями никто не пользуется.

— А откуда он родом.

— Оттуда, где тьма.

— И ты тоже чувствуешь то место?

— Нет. Оно скрыто от меня.

— Это из-за таких змеев темно стало?

— Они способствовали этому.

— А зачем он здесь пролетал?

— Ему нужна была пища.

— Чем же он питается?

— В основном — светом; но теперь, когда центр облеплен — не брезгает и мирами. Естественно, он не один такой. Змеев миллионны, или даже миллиарды.

— Очень много.

— Да — очень много. Даже я не знаю, точного их числа, потому что — многомирье моё, а они — не из многомирья. А ещё есть споры. Эта, наделённая силой слизь, которая вырабатывается из тьмы, которая облепила центр. Слизь разлетается во все стороны пространства, и то, к чему прикасается перерабатывает в подобие себя. Первые сгустки уже достигли этих областей, и некоторые миры заражены. Но в каждом мире есть определённая сила. Каждый мир — живой. Эта сила помогала прежде растениям, животным, птицам и разумным существа; теперь каждый мир борется с заразой. Сгустки поглощают только отдельные участки того или иного мира, но не перерабатывают весь мир в слизкое, тёмное безобразие…

Апрач чувствовал всё большую связь с отражением. Можно сказать, что он даже был влюблён в это отражение — в лучшего себя. И задал вопрос, который больше соответствовал тому новому уровню, на который он поднимался:

— Если миры сопротивляются, то почему центр больше не светит?..

— Враг коварен и направил на него всю свою мощь. Центр — главная добыча. Свет не истощал змеев, они впитывали его в себя, и перерабытывали во тьму, набирались ещё больших сил. Змеи открывали ворота из тьмы, и, вместе со своими наедниками врывались в эту реальность; когтями разрывали защиту центра, и чем больше защищался центр, тем большой силой заряжались враги. И, наконец, когда центр был изранен, когда из шрамов хлынул свет, открылись главные ворота, и из них появилось нечто. Оно похоже на пиявку, но здесь, в нашем многомирье, только рот этой пиявки, её тела мы не видим; оно — в том месте, где тьма.

Апрач слушал, кивал. Затем пробубнил:

— Но у меня есть цель.

— Убить Дэкла?

— Да. Убить Дэкла. Остальное неважно. Впрочем, я ещё и Аннэю убью. Я их долго убивать буду. Они мне жизнь испортили.

— Но ведь они уже далеко. Во всяком случае, Дэкл перенёсся туда, где тьма, и я его больше не чувствую.

— Он что — погиб? — с тревогой спросил Апрач.

Ведь Апрач действительно боялся, что Дэкл мог погибнуть. Как же так — он столько за этим Дэклом гнался, столько сил положил, это целью его жизни было, а он погиб без него.

Отражение проговорило:

— Мне неизвестно, что с ним, ведь он не в многомирье. Но, возможно, он не погиб.

— Вот так новости: Дэкл, значит, из многомирья смотался! Ну ничего — от меня не уйдёт… Нет — не уйдёт… А где, кстати, радужный камень, на который я должен был попасть?

— Я же говорил: его снёс змей, когда здесь пролетал. Также была снесена и половина мира, поэтому, собственно, и я открылся. Правда, радужный камень, также как и меня, змей не смог поглотить. Но камень теперь в сотнях километрах отсюда, плавает в темноте…

— Как же мне до него добраться?

— С твоими средствами уже, по-видимому никак.

Дэкл заскрипел зубами. Он даже приподнял молот. В какое-то мгновенье ему захотелось разбить отражение, которое принесло ему такую горькую новость.

Но он только спросил:

— Так что же мне теперь делать?

— Прежде всего, ты должен взять меня с собой. Ведь я лишён способности передвигаться.

— Тащить тебя? Ты сколько весишь то?

— Я не вешу. Весит только камень, к атомам которого привязана моя сущность.

— Камень? — Апрач оглядел глыбу, в которой жило отражение. — Он же целую тонну, наверное, весит. Я не подниму…

— Если быть точным: пять с половиной тонн.

— Вот-вот. Я такую махину не подниму.

— Придётся разламывать.

— Молотом?

— Да. Молотом.

Апрач внимательнее вгляделся в отражение, проговорил:

— Жалко будет.

Это слово — «жалко», прозвучавшее не с сожалением о том, что он до сих пор не может впиться в Дэкла, а действительно из жалости к кому-то другому, прозвучало необычно. Если он и испытывал когда-то нечто подобное, то было это давно, в детстве, и он сам подзабыл об этом.

Но в этом другом Апрач видел улучшенного себя, и поэтому всё же скорее себя, а не другого жалел.

Апрач спросил:

— Ведь тебе будет больно, правда?

— Камень, в котором я заключён, не способно расщепить ни одно из орудий; даже и змеи из тьмы здесь бессильны. Но природа того молота, который ты сейчас держишь в своей руке, и моя — схожи. Молот может расщепить камень, если я этого захочу.

— Так чего ж ты тут сидел? Давно бы так устроил, чтобы тебя кто-нибудь освободил.

— Разве же я говорил, что мне было плохо? Печаль в начале своего существования испытывал; затем — гармонию. Но теперь гармония нарушена.

— Так ты и не ответил: будешь ли испытывать боль?

— Да, я буду испытывать боль, но я выдержу её, потому что так надо; потому что, если не выдержу сейчас — потом будет ещё хуже.

Апрач отошёл на шаг, размахнулся, но… так и не смог нанести этого удара, пробормотал:

— И всё же — как-то не так. Будто себя самого бью.

— Ты бей по краям камня, будто портрет в рамке вырезаешь.

Апрач вздохнул и нанёс первый удар. Из той части глыбы, по которой он ударил, посыпались искры, осколки, и ещё: то ли свет, то ли тьма, то ли жидкое, то ли газообразное — то ли в почву впиталось, то ли в воздухе растворилось.

Апрач почувствовал боль в теле, подумал, что это — от отлетевших на него осколков. Спросил:

— Ну как ты?

— Ничего. Пока — терпимо. А ты продолжай работу.

Апрач наносил новые и новые удары, содрагался от всё усиливающейся боли в своём теле. И хотя эта боль была невыносимой, он слышал и стоны своего отражения, и считал, что отражение больше его страдает, жалел не себя, а отражение своё.

Наконец, из глыбы была выдолблены часть размерами сходная с самим Апрачом.

Апрач посмотрел на свои окровавленные руки, и уже хотел отбросить молот, когда отражение произнесло:

— Пока не делай этого.

— Кого ещё придётся бить?

— Хотя бы радужный камень.

— Но ведь ты говорил…

— Да — действительно, радужный камень, который стоял над этим местом, был снесён, и сейчас за сотни километров отсюда, парит в тёмном воздухе. Но на этом мире есть и ещё один радужный камень.