Они вошли внутрь в залы, которые не имели каких-либо форм, но все выгибались, перекашивались, так что местами потолок почти сцеплялся с полом, а пол торчал смертоносными зубьями; и там, на большом-большом пространстве, среди сцепления причудливых форм, копошились и копошились эти карлики, всё работают и работают молоточками. Многие из них не выбивали, но прибивали принесённые на тысячах носилках камешки; те же кто отбивали — бережно складывали отбитое на иные носилки и несли куда-то. Вся эта зловещая картина клубилась, растворялась в сумерках; отовсюду слышались потоки отрывистых слов, замечаний; вот, в чреде прочего на Алёшу нахлынуло и такое:
— Надо у призрака спросить, как наш дворец… Надо ли? Кажется надо?..
И тогда проводник, который всё это время держался за Алёшин рукав спросил:
— Как вам наш дворец? — и для себя, едва слышно добавил. — Это прекраснейшее, что только может быть…
Несмотря на то, что со всех сторон беспорядочно ударяли сильные, морозящие сквозняки, было очень душно, у Алёши кружилась голова, в глазах темнело. В сознании всё путалось разрывалось — он смутно припоминал, что, вроде бы уже это было, что и на вершине ребра был какой-то подхалим, и что-то спрашивал у него, но всё это было бессмысленно, и тот мир погиб, и теперь какая-то частица его в виде золотого сияния летела над ним… или же не было этого? Или только это и было и есть — сейчас продолжается. Голова клонилась на грудь, и не без труда удавалось Алёше удерживать её, а ещё делать шаги и говорить:
— Теперь я понимаю, что есть ваш мирок, чем вы здесь все существуете. Есть плато, есть камни, есть некие субстанции — Вы. Почему то вы вообразили, что камни вам зачем то нужны, и теперь вся ваша жизнь состоит в том, чтобы рубить и рубить эти камни, окружать себя различными формами из них. Есть вы и есть различные формы камня, которые ваши божества — вы растворяетесь в камне…
— Да, да — конечно же. — тут же подхватил проводник. — Вы говорите такие простые истины, которые всякому известны…
— Меж тем есть целый мир форм, образов и чувств, который лежит вне этого каменного мирка. — вовсе и не слыша его, но, борясь с пронзающим сердце холодом продолжал Алёша. — …Вы бесконечно кружитесь возле одних и тех же форм и чувств. Как и те, предыдущие… Вы ничем от них не отличны, но есть…
Алёша и не заметил, как ввели его в залу, которая, верно была самым большим и самым уродливым помещением во всём этом «дворце». Из вздымающихся вверх стен вырывались огромные, уродливые уступы, все выпирающие уродливыми, воистину адскими каменными формами, мириады острых углов пересекались, сшибались, изламывались… Всё камень, камень… Вот кажущиеся бесконечными, теряющиеся в тёмной дымке столы — тоже конечно каменные, тоже искривлённые; за столами, на столах, и под столами сидели, стояли и лежали фигуры карликов, были они более уродливыми, нежели все, кого видел до этого Алёша — они раздулись от обжорства, однако ж и у раздутых не было каких-либо плавных форм, но всё острое, режущее — это они хлопали; видно — хотели что-то сказать на произнесённые Алёшей стихи, да не осмеливались — какие-то из их закончиков удерживали. Потом Алёша понял, что подносят ЕГО. Никак представительных слов не было, но и так было ясно, что — это ОН — ведь кто ж это ещё мог быть? — Раза в два превышающий иных в габаритах, передвигающейся не самостоятельно, но на носилках, под которыми гнулось четыре служаки. Он говорил страшно измождённым голосом:
— Какое странное, совершенно бессмысленное нагромождение слов…
Тут же перестали хлопать, и могучий хор усердно повторил ЕГО слова.
— Тем не менее — в самих сочетаниях есть нечто завораживающее.
Тут снова возобновились хлопки…
ОН говорил ещё что-то, и сидевшие то начинали, то переставали хлопать — у Алёши вновь закружилась голова, и он проговорил, с трудом выдавливая из себя слова:
— Выпустите меня скорее… — на это не обратили никакого внимания, тогда он прокричал уже в полный голос. — Выпустите же меня! Выпустите скорее!! Я не могу! Здесь душно! Душно!!
— Какой удивительный Призрак… — повторил ОН слова, которые уже много раз произносились прежде. — Почему ему душно?.. Я хотел бы знать — могут ли призраки испытывать чувства удушья…
— О-о-лечка!!! — исступлённо, волком взвыл Алёша, бросился куда-то, но голова закружилась сильнее, ноги подкосились и он повалился на колени.
Алёшу окружали, бормотали что-то, теперь как раз вровень с его лицом, а он закрыл лицо руками, и согнулся весь, и стенал-стенал. Потом впились в его сознание такие слова:
— Этот Удивительный Призрак принёс вам в дар целые носилки камней А.
— Что? Целые носилки А? — ЕГО голос выражал и удивление и восторг. — Какой воистину щедрый дар… Где ж они? О-о-о! Действительно!..
В этих восклицаниях прогремел такой пламенный восторг, такое огромное чувство, что Алёша, несмотря на сильнейшее головокружение, всё ж отнял ладони от лица, и повернул голову. ОН совершил невероятное — без сторонней помощи соскочил со своих носилок, и проковылял к тем носилкам, которые сбросил (и сам того не заметил) Алёша. Его громадная, вся испещрённая острыми углами и впадинами туша склонилась, угловатая рука вытянулась, подхватила один из острых, непроницаемо чёрных каменных обломков, повертела перед глазами, выронила; подхватила ещё один — также выронила, потом ещё и ещё; глаза вытянулись двумя острейшими треугольниками, и голос резанул:
— Сокровище! Вот чудо! Спасибо! Удивительный Призрак принёс нам великолепный дар…
И тогда все сидевшие за столами захлопали так громко, что у Алёши заложило в ушах. От духоты, от тяжкого, нависшего смрада, но больше от хаотичного, бредового, противного гармонии переплетенья углов, у Алёши всё сильнее кружилась голова; подгибалось, заваливалось куда-то всё тело, и с кровавым клёкотом вырывалось откуда-то из самых глубин груди:
— Где же ты — Любовь?.. Где же?..
Словно из бездны адской взывал он к свету, и вот почувствовал, что сейчас в том ином мире, Оля почувствовала, сейчас появится её лёгкая, ласковая ладошка, подхватит — он снова хрипел:
— Нет-нет — не сейчас… Я всё-таки должен что-то сделать для них… Я в этом мире должен идти…
И он, испытывая отвращения, сквозь мрак неотрывно глядел на уродливый лик правителя этих коротышек. От вожделения жадности он стал ещё более уродливым, черты заострились до предела, треугольные глаза покрыла некая слизкая накипь, угловатые руки всё быстрее, со всё усиливающейся дрожью перебирали А, а изо рта вырывались бесконечные восторженные эпитеты…
И тут Алёша увидел, что руки правителя стали совсем чёрными, и всё понял, бросился к нему, и, подхватив, и отбросив в сторону довольно большую горсть А, вскрикнул:
— Ведь это же всего лишь Уголь!..
Тут же раздались возгласы, в которых чаще иных звучало слово «Святотатство», но Алёша не обращал на них никакого внимания — в подтверждение своих слов он подхватил один из острых камней, и, сильно на него надавливая, принялся водить им по полу — уголь оказался очень жёстким, спрессованным, но всё же хоть какая, хоть незначительная линия осталась.
— Вот видите — это всего лишь уголь! Это что ж для вас — величайшая ценность?! Ну скажите — в чём эта ценность заключается?! А?!! Ведь не едите же вы его?!! Впрочем, что ж это я хочу узнать какой-то смысл в ваших законах, когда никакого смысла и нет!! Почему на меня, Призрака, навалили этот дар, почему меня, а не безызвестных работяг начали благодарить?! Бред! Всё бред!.. И как же мне вам объяснить, ведь вы же…
И тут ОН дрожащим от злобы голосом вскликнул:
— Вот как мы используем А. Пусть Призрак перед смертью посмотрит. Расступитесь!..
Толпа гневно глядящих на Алёшу уродцев расступилась, и он увидел изуродованную безумным переплетеньем линий стену.
— А-а-а!!! — бешено рассмеялся он. — Стало быть, художествами занимаетесь?.. Углём чёрточки ваш внутренний хаос отображающие выводите?! Ну — сейчас я вам покажу, как надо рисовать!..
