Председатель. – Как же представлялось вам и вашему собеседнику: что через Воейкова действуют темные силы и управляют Россией?

Наумов. – Думается, – при содействии знаменитой Вырубовой… Я не знал ее и никогда не видал. Я знаю ее отца, Танеева. Несомненно, основную роль играла сама императрица. Это мое глубокое убеждение! Императрица, видимо, имела огромное влияние, и думается, что Воейков был одним из тех лиц, который этому делу не только не мешал, но считал это за нормальное явление… Итак, главным влиянием пользовалась императрица, не только личным, но и через письма, которые посылала императрица из Царского в Ставку, по поводу тех или других лиц и отношений… Я думаю, что Петр Михайлович Кауфман мог бы многое из этой области показать. Он также скорбел. Он хорошо ко мне относился и высказывался откровенно… Я всегда был таким монархистом, который говорил, что «не родина – для царя», а «царь – для родины». К сожалению, масса было таких лиц, как Штюрмер, которые любили только царя, а родина была забываема… И ради царя, чтобы царя не побеспокоить, чтобы царю было легко, ради этого, – они многое скрывали, или представляли доклад в ином совершенно свете… И я думаю, что государь находился в такой обстановке. А другие лица, которые считали, что сущность монархического правления – не только благо царя, но и благо родины, говорил с государем откровенно обо всем;[*] но это всегда действовало на государя (я, по крайней мере, заметил) очень раздражающе!… Когда касались вопроса какого-нибудь неприятного, государь обычно уклонялся: делал вид, как будто бы рассеянно слушал… Чувствовалось, что он к вам невнимателен… Или быстро какой-нибудь вопрос задавал, на который приходилось отвечать, обрывая нить того, что хотелось сказать… Думается мне, что Воейков был в этом отношении наиболее вредный советчик, который, очевидно, в угоду характеру государя, старался всяческим образом неприятные доклады сглаживать последующими прогулками, разговорами… Я помню, Шавельский (это было в июне месяце, когда назрел вопрос относительно моего ухода) был со мной откровенен, разговаривал о положении вещей, о влиянии Распутина, о том, что он предупреждал государя о роковом будущем; но, к сожалению, разговоры о Распутине ни к чему не приводили… Я сказал ему тогда: «Да, видимо, – это наше общее положение!…» Вот тогда Шавельский, мне помнится, сказал: «Часто я говорил государю о положении дела, но государь относился к этому поверхностно и невдумчиво»… Шавельский говорил о Воейкове: «Я этого Воейкова, в конце концов, испугал тем, что если случится народное какое-нибудь возмущение, то поверьте, вас не пощадят»… Тогда, будто бы, Воейков стал тоже по отношению внутренних событий более осторожен, и стал как будто бы говорить государю по поводу взаимоотношений Царского Села; о влиянии темного застенка в Царском Селе на ход дел в Ставке и внутреннее управление вообще… Шавельского, я думаю, комиссии тоже интересно было бы опросить, ибо думаю, что это – человек безусловно порядочный. Просматривая сейчас свою книжку за 1915 год, я считаю небезынтересным сообщить следующую отметку: «28 декабря 1915 года государь был в Царском, и мой доклад как раз совпал с этим числом. В этот же день приезжал государственный секретарь Крыжановский с докладом государю о назначении председателя Государственного Совета и членов Государственного Совета на 1 января 1916 года»… И вот, к моему глубочайшему изумлению, как участника Петровской Верховной комиссии, Крыжановский мне сообщил о возможности на 1-е января назначения Сухомлинова членом Государственного Совета… От этой вести я пришел в ужас!… Но потом, через несколько дней, тот же Крыжановский по телефону мне сообщил, что Сухомлинов не будет назначен. Но тогда, после первого сообщения, я по телефону начал говорить с некоторыми моими сотрудниками по Верховной комиссии. Они пришли в большое смятение: «Если это будет – сказано было нами – то будет общее возмущение, и то, чего все опасаются, случится гораздо раньше»…

На предложенные мне вопросы отвечаю.

С конца июня 1913 г. по 7 ноября 1915 г. я исполнял обязанности вице-директора департамента полиции, а со 2 октября 1916 г. состоял директором того же департамента.

Директорами при мне были сначала С.П. Белецкий, потом В.А. Брюн-де-Сент-Ипполит и, наконец, Моллов, а товарищем министра по конец августа 1915 г. состоял генерал Джунковский. Затем в сентябре 1915 г. полномочия товарища министра получил директор Моллов, а в конце октября того же года на должность товарища министра был назначен сенатор Белецкий. Последний, пригласив меня через несколько дней по вступлении в должность, сказал мне, что я очень устал и что он устроит меня членом совета главного управления по делам печати сверх штата, но что я буду использован для командировок, а именно, как мне потом при представлении ему сказал бывший тогда министром А.Н. Хвостов, «для контакта между центральным правительством и местною властью».

Хотя такие командировки и представляли материальную выгоду, однако я от них решил отказаться, о чем и заявил исполнявшему обязанности директора К.Д. Кафафову.

Департамент полиции состоит из следующих делопроизводств: 1 – личный состав, чины полиции, II – обязательные постановления, полицейская стража, III – счетное, IV –общественное движение, V – административная высылка, особый отдел – политическая часть, VII – законопроекты, VIII – сыскная (уголовная) часть, IX – все дела, связанные с войною. Кроме того, в департаменте имеются – регистрационный отдел, казначейская часть и архив.

В частности Особый отдел был подразделен на отделения, а именно I – общего характера переписки, II – социал-революционеры, III – социал-демократы, IV – инородческие организации, V – разборы шифров, VI – следственное было выделено и присоединено к V делопроизводству, VII – справки о благонадежности (бывшее VI делопроизводство). Кроме того, было специальное отделение, в котором сосредоточивались все поступавшие сведения о секретных сотрудниках местных жандармских управлений и охранных отделений.

Для меня лично совершенно неинтересно было в общем, кто именно состоит сотрудником, Петров ли, Сидоров ли и т.д., – мне важно было знать, насколько данный сотрудник соответствует или будет соответствовать своему назначению и насколько он будет правдив. Здесь я кстати замечу, что о каждом случае изгнания сотрудника за предосудительные его в отношении розыска сведения оповещались циркулярно все жандармские власти в целях недопущения такого лица к делу.

Поэтому, когда мне приходилось самому читать бумаги или выслушивать доклады о сотрудниках, то я естественно обращал внимание на характеристику лица, но не на его имя. Этим я хочу объяснить, что я не в состоянии упомнить и здесь изложить имена всех сотрудников, так же точно, как я не мог бы назвать по фамилиям многих чиновников департамента, хотя некоторых знаю уже много лет. Но если мне напомнят о ком-либо или же покажут переписку, то я скажу то, что мне известно.

Так, например, 15 марта господин председатель чрезвычайной следственной комиссии спросил меня, кто такой «Старый», коего я рекомендовал московскому охранному отделению, как рекомендуют хорошего знакомого. Поставленный в такой редакции вопрос совершенно меня ошеломил, и я долго ломал голову, к чему это может относиться? Если формулировка вопроса остается такою, как здесь изложено, то я категорически отрицаю правдивость полученных комиссиею сведений. Но, может быть, этот вопрос относился в следующему случаю.[*] Ровно три года тому назад бывший директор Брюн-де-Сент-Ипполит приказал мне (я был тогда вице-директором) передать полковнику Мартынову, чтобы он «связался» и впредь имел дело с сотрудником Малиновским.