А ведь какие-то докторские, лекарские гены во мне, быть может, и есть. Я уже упоминал о том, что мой предок по материнской линии Пётр Иванович Линдестрем (1764-1841) был врачом. Притом не простым, а придворным, то есть лейб-медиком. На этом поприще он дослужился до большого чина; умер в звании тайного советника. Известно, что он лечил побочного сына цесаревича Константина Павловича. В октябрьском номере журнала «Русская старина» за 1908 год опубликованы два письма цесаревича, адресованные П.И. Линдестрему. Им предшествует небольшая статья историка М. Соколовского. Процитирую два абзаца из этой статьи:

«В семейных бумагах контр-адмирала В.В. Линдестрема хранятся в настоящее время подлинные письма Цесаревича Константина Павловича к известному врачу, лейб-медику, Петру Ивановичу Линдестрему, впоследствии тайному советнику. За 1812 г. таких писем сохранилось двадцать. Все они писаны собственноручно Цесаревичем, носят искренний, сердечный характер и доказывают те тёплые чувства, которые питал Константин Павлович к Жозефине Фридрихс и её сыну, и ту степень доверия и расположения, которою пользовался у Цесаревича П.И. Линдестрем. Часть писем писана во время нахождения в армии, при Цесаревиче, Жозефины Фридрихс; сын её оставался в Петербурге; за это время Цесаревич в своих письмах уполномачивал Линдестрема заверить маленького Павла Константиновича в любви к нему его родителей.

Для обрисовки личности Константина Павловича письма его к Линдестрему имеют несомненный интерес. К сожалению, они в общем довольно однообразны. Ниже приводятся, с любезного разрешения контр-адмирала В.В. Линдестрема два письма Цесаревича к его деду».

Далее следуют эти письма. Писались они на французском языке, поэтому дан и французский их текст, и русский. По-русски читаются они так:

В той же «Русской старине» в N 10 за 1910 год тоже напечатаны письма Цесаревича, адресованные П.И. Линдестрему. Их — три, а предваряет их статья того же М. Соколовского. Вот несколько строк из этой статьи:

«...Семейное предание сохранило сведение, что известный врач, лейб-медик Пётр Иванович Линдестрем принадлежал к масонству. Факт этот очень любопытен, если принять во внимание то доверие, которым пользовался П.И. Линдестрем со стороны Цесаревича Константина Павловича, тоже масона».

А теперь — одно из трёх писем.

...В оригинале я писем этих не видел, да и от старших ничего о них не слыхал. Узнал о них, можно сказать, чудом. В 1976 году впервые была опубликована моя автобиографическая повесть «Имя для птицы», где я коротко упомянул о своём пра-прадеде П.И. Линдестреме. Когда повесть эту прочёл ленинградский писатель-историк Сергей Сергеевич Тхоржевский, то позвонил мне и сообщил об этих письмах и где они были напечатаны. У Сергея Сергеевича очень доброе и чуткое отношение к своим собратьям по перу. А эрудиция и память у него — изумительные. Мы все ищем чудес где-то на стороне — в вымыслах, в фантастике — и порой не замечаем, что рядом с нами живут люди-чудеса.

Илья Яковлевич Бражнин умно и умело руководил литгруппой при «Смене», я многим ему обязан. Единственный его недостаток заключался в том, что он был не поэтом, а прозаиком. А я в те годы о прозе своей ещё и не помышлял. И вот судьба послала мне поэтического наставника, настоящего поэта. То был Александр Гитович. Он стал мне наставником на всю мою жизнь. Его уже много лет нет на свете, а он всё мой наставник и друг. Когда приходится мне решать какие-нибудь трудные вопросы, я всегда думаю: а как бы он в таком случае поступил? И стараюсь в меру своих умственных и душевных сил быть подобным ему. Это не слепое подчинение, это — беседа с мудрым другом. Подчиняться он не умел, и в других не терпел подчинённости. Мы с ним часто спорили.

И знакомство наше с ним началось, можно сказать, со спора, вернее сказать, то был даже не спор, а критический разнос. В 1936 году Гитович однажды пришёл в «Смену» на нашу литгруппу. В тот день читали свои стихи Анатолий Чивилихин и я. Потом началось обсуждение. Товарищи по литгруппе сказали в наш адрес немало дружески-язвительных слов, а затем слово взял Александр Ильич Гитович — и такое сказал, что хоть всю жизнь больше сттихов не пиши. Однако когда мы с Анатолием в редакционной раздевалке надели пальто и готовы были выйти на улицу, Гитович подошёл к нам, дал свой адрес и пригласил нас в гости. А жил он в доме N 9 на набережной канала Грибоедова, в так называемой надстройке. Там на старом трёхэтажном доме добротной питерской кладки в конце двадцатых годов были надстроены два этажа для писателей. Они — в шутку — именовали это здание «недоскребом», — в том смысле, что хоть оно и стало выше, но небоскрёба всё-таки не получилось. Много литераторов обитало в том доме, да и сейчас немало их там живёт, — но в первую очередь знаменит этот дом тем, что жил в нём Михаил Зощенко.

Люблю его рассказы! Некоторые строки из них — наизусть знаю. Как тонко, как великолепно чувствовал он русский язык! В этом отношении у него была прямо-таки гоголевская хватка. После революции многие писатели писали по-новому, но строй их речи оставался прежним. А Зощенко уловил нечто неуловимое — и создал свой язык на основе естественной народной бытовой речи. Именно поэтому он, как никто другой, сумел воплотить в послереволюционной русской прозе быт двадцатых годов так явственно, так неподкупно-правдиво. Гениальное чувство языка! А надлитературные властелины обвиняли его в клевете на действительность!..

В той же надстройке в послевоенные годы жил Всеволод Рождественский, редактор моей третьей книжки стихов. Вторая моя книжка — «Защита» — вышла в блокадном Ленинграде в 1943 году, а третья — «Пригород» — увидела свет в первом послевоенном, 1946-м. Всеволод Александрович — поэт, породнивший в своём творчестве акмеизм с классицизмом, обладал тонким вкусом и многолетним поэтическим опытом. При всём своём добром отношении ко мне, он забраковал несколько моих стихотворений — и спасибо ему за это. Не будь его редактуры, книжка получилась бы немного толще и намного хуже. Друзья мои считали, что «Пригород» — книжка удачная.