Эта история увлекла наше воображение. Мы расспрашивали профессора о деталях его полета. Оказывается, корзина зацепилась за деревья раньше, чем успела оторваться согласно его расчетам.

 Одним словом, растроганные героизмом профессора, мы тихо попросили Гришу разрешить Владимиру Петровичу стартовать на нашем планере. Михайлов не сразу дал ответ и явно медлил. Наконец нам удалось его уговорить.

 Наше любезное предложение слетать на ИТ-4 профессор принял без тени смущения, со спокойной благодарностью. Ни один мускул не дрогнул на его по-юношески розовом и добродушном лице. Тут же он стал готовиться к полету. Попросил шлем, очки, застегнул куртку на все пуговицы.

 Мы усадили его в кабину и, когда натягивали амортизатор, делали большие шаги, чтобы получше запустить планер.

 Раздалась команда: "Старт!"

 Планер оторвался - и хорошо, что мы оглянулись. Это заставило нас быстро нагнуться. Планер, чуть взлетев, помчался так низко над пашней, что мы еле успели выскочить из-под крыла... Планер мчался параллельно склону и вдруг, не сделав ни малейшей попытки подняться выше, врезался в рыхлую землю носом, утопая в черноземной пыли...

 Что-то мелькнуло впереди кабины. С высоко задранным хвостом планер замер на месте.

 В бешенстве за обманутое доверие и еще больше за разбитый планер мы бросились вниз. Когда подбежали к планеру, профессор уже поднялся и отряхивал с себя комья земли. Успокаивающе подняв руку, он произнес:

 - Не беспокойтесь, я невредим!

 Если секундами раньше мы готовы были его разорвать на части, то теперь мы были обезоружены.

 С тяжелым сердцем определили степень повреждения кабины. К счастью, поломка была "ремонтоспособной".

 Надо сказать, что подобные происшествия в школе случались нередко и наша неудача, вторая после Г-2, тоже никого не удивила.

 Через три дня планер снова годился к полетам.

 Особенно часты были поломки в группе инструктора Кати Гринауэр.

 В ее группу начальник школы направлял всех, кого другие инструкторы собирались отчислить из школы по неспособности или за неуспеваемость. Катя Гринауэр была очень спокойным, терпеливым инструктором, а ее группа - самая отстающая. Пожалуй, дня не обходилось без поломки. Летали они с самой пологой возвышенности у подножья северного склона. У каждой группы была своя стартовая площадка. По мере овладения новыми высотами в искусстве полета группа меняла старт, поднимаясь выше на гору в буквальном смысле. Если посмотреть с высоты Узун-Сырта в долину, то можно было увидеть расположившиеся на разной высоте горы отдельные группировки планеристов со своими планерами.

 Гринауэровцы чаще других допускали в полетах волнующие зрителя пируэты. За это их называли "циркачами".

 Я не помню большинства курсантов этой злополучной группы, но один из них ярко запомнился - это Коля Макаров. Худой, выше среднего роста блондин с постоянно лупившимся красным носом и растрескивавшимися губами. Часто лицо его озарялось скромной и необыкновенно обаятельной улыбкой.

 Свершилось чудо - Коля Макаров из безнадежных вдруг стал делать заметные успехи. Позже он блестяще освоил парение и стал одним из лучших пилотажников тридцатых годов.

 В чем причина такой метаморфозы?

 Думаю, прежде всего во вдумчивом инструкторе (Катя в конце концов научила летать почти всю группу).

 В середине тридцатых годов мне пришлось работать вместе с Николаем Макаровым в Высшей летно-планерной школе, и я неоднократно убеждался, какой это был великолепный мастер и инструктор высшего пилотажа. Его личное обаяние, любовь к музыке и поэзии выделяли его лучшим образом. Он был любимцем своих учеников.

 В годы Великой Отечественной войны Макаров стал истребителем-асом, сбившим много фашистов... Но однажды его самолет не вернулся из воздушного боя. Герой Советского Союза Николай Макаров погиб, оставив о себе в сердцах авиаторов благодарную память.

 Наступила глубокая осень, стало холодно и сыро. Низкие облака ползли прямо по горе, и школу часто закрывало туманом. Все курсанты, получив звание инструкторов, разъезжались по домам.

 Пришла пора и нам трогаться в путь.

 Пожелтевшая газета. Это "Комсомольская правда" от 23 мая 1934 года. На первой полосе огромными буквами заголовки: "Поезд отважных", "На планерах из Москвы в Коктебель". А дальше - обширные материалы в приподнятом газетном стиле. Странно звучит теперь на фоне современных достижений авиации и космонавтики "сто пятьдесят километров в час".

 Может быть, так же нам представлялся в то время первый перелет Блерио через Ла-Манш.

 Газета мне дорога. В ней комсомольская романтика, не прошедшая мимо нас. Текст репортажа я забыл; читаю, как впервые, и удивляюсь:

 "Караван уходит в перелет.

 Погожее, полное предрассветной прохлады, раннее утро. "Форд" захлебывается скоростью, встречным ветром и не летит, а скачет по ровной гудронной глади шоссе. Крутой поворот, и еще один вираж, и, нырнув под мост окружной железной дороги, автомобиль выносит нас на зеленое поле аэродрома.

 Старт. Все готово к полету.

 Пять человек, одетых в кожу, зашнурованы в ремни парашютов. Встречают радостной улыбкой, крепко жмут руки. Подготовка к перелету, драки за его осуществление связали газету и экипаж "поезда" узами крепкой, настоящей дружбы.

 4 часа 15 минут. Стартер взмахивает флажком.

 Зрители застывают. Уже не рокочет, а гудит и поет мотор. Самолет трогается с места..."  И так далее. С большими подробностями описывается вылет из Москвы нашего трехпланерного "воздушного поезда" в прицепе за одним самолетом. Заканчивается корреспонденция так: "Машины тонут в дымке горизонта. Но глаза все еще шарят по небосклону, и хочется еще раз крикнуть вслед улетевшим: "Счастливого пути, товарищи!"

 И он был в основном счастливым. Правда, крепко досталось нам у Запорожья.

 Пролетев немного за Харьков, мы встретили грозу и стали ее обходить.

 Самолет снизился и, простреливая рваные космы облаков, прыгал на воздушных ямах в тумане потоков ливня. Мы, планеристы, с лицами, превращенными в бифштексы встречной массой воды (кабины планеров были открытые), застыли с выражением "погибаю, но не сдаюсь!".

 Мертвой хваткой держал я управление, стараясь хоть как-нибудь смягчить самые резкие броски разбушевавшейся стихии, способной в любой момент, как паутину, разорвать тросы, связывающие нас с самолетом. То один, то другой планер взлетал вверх метров на 15-20, с тем чтобы тут же шарахнуться вниз, да так, что самолет оказывался чуть ли не над головой... Жгуты воды хлестали, резали, жгли своими остриями. Левая рука в кожаной краге закостенела, стараясь как-то прикрыть избитое лицо.

 Продолжался этот кошмар около полутора часов.

 Самолет метался то вправо, то влево, брея над крышами домов каких-то поселков, небольших городов, освещенных вспышками молний, огибал холмы, скрытые вершины которых тонули в низких облаках...

 Никто из нас не мог хотя бы на долю секунды отвести взгляд от лидера. Единственная возможность удержаться в строю - непрерывно парировать броски страшной болтанки.

 Иногда нам удавалось, конечно, против желания, так дружно дернуть самолет-буксировщик, что он, бедняга, вздыбливался, "прося пощады", и в отчаянии запрокидывал горбатую спину, как бы желая в изнеможении остановиться. Тут наш "главный кочегар", пилот Коля Федосеев, оборачивался назад и убеждался, что самолет его еще не разорвали пополам.

 Дождь и гроза погрузили землю в сумерки; то и дело подсвечивали молнии. Они заигрывали с нами, сверкая то справа, то слева, ослепляя нас, мечущихся, как в аду.

 Стиснув зубы, позабыв, где буксировочный замок, влекомые единым спортивным азартом и волей к победе, мы упорно пробирались вперед под грозой и в конце концов пришли к аэродрому.

 Англичанин, комментировавший наш полет в газете "Дейли телеграф", определил тогда успех этого эксперимента "небывалой", как он выразился, "квалификацией пилотов". Сказано, конечно, слишком сильно. Одно ясно - буксировка под грозой, в составе нескольких планеров оказалась необыкновенно трудным делом.