Везде мы наблюдали следы «культурной революции»: разгромленные кумирни, опрокинутые статуи, разрушенные старые города. Мало что осталось от древней китайской цивилизации. Но ущерб был нанесен и на более глубинном уровне. Китайцы не только уничтожили почти все красивое, что у них было, — они разучились ценить красоту и создавать ее. За исключением природы, великолепной, несмотря на все нанесенные ей раны, Китай стал страной повсеместного безобразия.
В конце каникул я в одиночестве вернулась из Уханя теплоходом вверх по Янцзы, проплыв по дороге Три ущелья. Путешествие заняло три дня. Как — то я стояла на палубе, перегнувшись через ограждение. Порыв ветра растрепал мне волосы, и одна шпилька упала в воду. Тогда пассажир, с которым я болтала, показал на приток, впадавший в Янцзы как раз там, где мы в тот миг проплывали, и рассказал мне легенду.
В 33–м году до нашей эры китайский император, желая усмирить могучих северных соседей, гуннов, решил послать предводителю варваров невесту. Он выбирал одну из 3 000 наложниц, большинство которых никогда не видел, по портретам. Для варвара он выбрал самый страшный портрет, но в день отправки наложницы обнаружил, что на самом деле она прекрасна. Придворный художник нарисовал ее некрасивой, потому что она отказалась подкупить его. Император казнил художника, а дева стояла у реки и рыдала от тоски, что должна отправиться на чужбину, к варварам. Ветер вырвал из ее волос шпильку и уронил в реку, чтобы на родине осталась память о ней. Позднее она покончила с собой.
Согласно преданию, там, где упала шпилька, река стала прозрачной, как хрусталь, потому ее и называют Хрустальной. Этот приток мы и проплывали, рассказал мне мой спутник. Он с усмешкой воскликнул: «Дурной знак! Наверно, и вы будете жить на чужбине и выйдете замуж за варвара!» Я слегка улыбнулась традиционной убежденности китайцев в том, что все прочие народы — варвары, и подумала, что, быть может, древняя красавица и нашла бы свое счастье с их вождем. По крайней мере, она каждый день видела бы степь, коней, природу. У китайского императора она жила в роскошной тюрьме, где не было даже настоящих деревьев, чтобы наложницы не могли забраться на них и перелезть через стену. Я вспомнила пословицу о лягушке на дне колодца, которая считала, что небо не больше того кусочка, что она видит в дыре наверху. Я ощущала острое, необоримое желание увидеть мир.
На тот момент я ни разу в жизни не разговаривала с иностранцем, хотя мне было двадцать три года и я заканчивала второй курс университета по специальности «английский язык». Единственный раз я видела иностранцев в Пекине, в 1972 году. Как — то раз один из немногих «друзей Китая» появился у нас в университете. Был жаркий летний день. Я дремала. Вдруг к нам в комнату влетела студентка и разбудила нас криком: «Пришел иностранец! Пошли смотреть на иностранца!» Кто — то пошел, но я решила оставаться в кровати. Мне казалось смехотворным идти и глазеть, как зомби. Какой в этом смысл, если нам запрещено с ним заговаривать, хотя он и «друг Китая»?
Я никогда не слышала, как разговаривают иностранцы, если не считать одной лингафонной записи. Когда я начала учить язык, мне одолжили проигрыватель и пластинку, которую я стала слушать дома, на Метеоритной улице. Во дворе собрались соседи. Они восклицали, широко раскрыв глаза и качая головами: «Какие странные звуки!» Они просили ставить пластинку еще и еще.
О том, чтобы поговорить с иностранцем, мечтали все студенты; в конце концов настал и на моей улице праздник. Вернувшись из плавания по Янцзы, я узнала, что в октябре наш курс посылают в южный порт под названием Чжаньцзян, чтобы практиковаться в английском языке с иностранными моряками. Я была вне себя от радости.
Чжаньцзян находится примерно в 1200 километрах от Чэнду, поездом до него ехать два дня и две ночи. Это был крупный порт на самом юге Китая, совсем рядом с вьетнамской границей. Он выглядел как заграница — с колониальными зданиями рубежа веков, псевдороманскими арками, окнами — розетками и просторными верандами с разноцветными навесами. Местное население говорило по — кантонски — почти на иностранном языке. Воздух наполнял непривычный запах моря, экзотических тропических растений и большого мира.
Однако мой восторг омрачало раздражение. Нас сопровождали политический руководитель и три лектора, которые решили, что, хотя от моря нас отделяло около километра, нам туда нельзя. Сам порт был закрыт для посторонних: власти боялись «саботажа» и побегов. Нам рассказали о студенте из Гуанчжоу, который прокрался на грузовое судно, не зная, что его убежище запечатают на несколько недель, и погиб. Наши передвижения ограничивались строго определенной территорией, состоящей из нескольких зданий вокруг места, где мы жили.
Подобные правила были частью нашей ежедневной жизни, но я не уставала ими возмущаться. Однажды я почувствовала, что мне совершенно необходимо выбраться наружу. Я притворилась больной и получила разрешение отправиться в больницу, располагавшуюся в центре города. Я бродила по улицам и упорно пыталась найти море, но безуспешно. Местные жители мне не помогли: они не любили тех, кто говорит не по — кантонски, и отказывались меня понимать. Мы провели в порту три недели, и только однажды нам позволили, в виде особого одолжения, поехать на остров посмотреть на море.
Поскольку цель поездки заключалась в общении с иностранцами, нас разбили на маленькие группки, в составе которых мы по очереди работали в двух местах, куда им разрешалось ходить: в магазине «Дружба», где торговали за твердую валюту, и в Клубе моряков, где были бар, ресторан, бильярдная и комната для игры в пинг — понг.
Относительно наших разговоров с моряками существовали строгие правила. Нам не разрешалось говорить с ними наедине, не считая краткого обмена репликами через прилавок магазина «Дружба». Если у нас спрашивали имя и адрес, ни в коем случае нельзя было сообщать настоящие. Все мы выдумали себе фальшивые имена и несуществующие адреса. После каждой беседы следовало писать подробнейший отчет о ее содержании — стандартная практика для всех, соприкасавшихся с иностранцами. Нас неустанно предупреждали о важности соблюдения «дисциплины в контактах с иностранными гражданами» (шэ — вай цзи — люй). В противном случае, предостерегали нас, не только у нас самих будут крупные неприятности, но и другим студентами запретят сюда приезжать.
На самом деле возможностей практиковаться в английском у нас было весьма и весьма немного. Суда приходили не каждый день, не все моряки высаживались на берег. Для большинства из них английский не был родным; это были греки, японцы, югославы, африканцы, а также, в большом количестве, филиппинцы, которые, как правило, слабо владели английским. Правда, один капитан — шотландец с женой и скандинавы прекрасно говорили по — английски.
Ожидая в клубе наших драгоценных моряков, я часто сидела на дальней веранде и читала или глядела на кокосовые и пальмовые рощи, темневшие на фоне сапфирово — голубого неба. Едва в клуб забредали моряки, мы бросались к ним со всех ног, одновременно пытаясь изображать чувство собственного достоинства. Когда они предлагали нам какой — нибудь напиток, мы всегда отказывались, что крайне их озадачивало. Нам запрещалось принимать их угощения. Мы вообще ничего не могли там пить: все красивые иностранные банки и бутылки на витрине предназначались исключительно для иностранцев. Мы просто сидели там — четверо — пятеро устрашающе серьезных юношей и девушек. Я и не подозревала, как странно это должно было выглядеть в глазах моряков, как далеко это было от их представлений о портовой жизни.
Когда прибыли первые чернокожие моряки, преподаватели мягко предупредили студенток: «Они не такие развитые и не приучены держать себя в руках, они выражают свои чувства без всякого стеснения: трогают, обнимают, даже целуют». Мы были поражены и возмущены, когда услышали историю о женщине из предыдущей группы. Посреди беседы она завизжала, потому что матрос из Гамбии попытался ее обнять. Она решила, что сейчас ее изнасилуют (среди толпы, китайской толпы!), и так испугалась, что не смогла заставить себя подойти к иностранцу все оставшееся время стажировки.
